Владимир Свержин - Корни огня

Лишь только он скрылся за ширмой и занял обычное место, в покои его высокопреосвященства быстрым шагом вошел Пипин Геристальский. Едва ответив на приветствие, он тут же приступил к делу.

— Дагоберт собирает войска и в скором времени будет готов выступить навстречу абарам.

— Да, я уже знаю об этом, — кивнул легат.

— Не сомневаюсь, — недовольно скривился Пипин. — Но что это будет значить для нас?

— Будем надеяться на победу над общим врагом, сын мой.

— О, да! — лицо майордома исказила недобрая гримаса. — Конечно, на победу, иначе ни вам, ни мне больше не будет дела до происходящего в этом мире. Но каким будет мир после нашей победы? Мальчишка намерен сам повести войска, он говорит, что разговаривал с отцом, и тот предрек ему победу.

— Да, я знаю, — с неподражаемым изяществом повторил папский легат. — В городе уже все твердят об этом.

— Именно так, ваше преосвященство, именно так. И это говорит лишь об одном: после великой победы, дай Бог нам дожить до нее, Рим действительно будет вынужден канонизировать Дагоберта.

— Вероятно, так и будет, — подтвердил кардинал, опуская глаза, точно рассматривая лежащий перед ним на столе пергамент.

— Но тогда вы канонизируете дракона! — не скрывая эмоций, гневно воскликнул Пипин.

— Милость Господа нашего безгранична. И если Он избрал дракона стать Оком Провидения, вправе ли мы, потомки Адама и Евы, изгнанные из Эдемского сада за непослушание, судить о мудрости деяний Его?

Майордом так скрипнул зубами, что слышно было за ширмой, и старательный начальник канцелярии отметил на полях, что собеседник его высокопреосвященства выражает крайнее недовольство.

— Надеюсь, вы понимаете, — наконец справившись с обуревающими его чувствами, процедил Пипин, — что такой шаг напрочь лишит вас возможности сделать франкские земли частью новой Римской империи? Дагоберт никогда не пойдет на это, и чем старше он будет становиться, тем крепче вы будете чувствовать его руку или, вернее сказать, драконьи когти.

— К чему ты призываешь меня?! — кардинал Бассотури поднялся с кресла. — Не мы ли совсем недавно умоляли Дагоберта обнажить меч против абарских воинств? А теперь? Сказать, что франкское воинство может сидеть по своим домам? Это нелепость, не знающая себе равных. Франки, к тому же поддержанные аквитанцами Гизеллы, составляют наибольшую часть христианского воинства к западу от Константинова града.

— Я не предлагаю вам этого. Напротив, я хочу, чтобы мы объединили усилия и заставили мальчишку остаться дома. Я сам, как и подобает майордому, возглавлю наше войско. Если Господь и впрямь обещает нам победу, думаю, ему нет разницы, кто поведет в бой наших храбрецов.

— Замысел Божий сокрыт от нас, — мягко пожурил его кардинал. — В остальном же суть твоих слов понятна. Лавры победителя легко сменить на венец кесаря, но все, что мне довелось видеть и слышать, говорит, что юный кесарь ни за что не пожелает остаться в Париже. Быть может, друг мой, тебе известен способ остановить его?

— Я сделаю это! — злобно процедил побагровевший от негодования Пипин. — А если нет, я буду рядом с кесарем в бою и положусь на переменчивость военной удачи.

— Ступай с Богом, сын мой, — кардинал Бассотури прикрыл глаза, давая понять, что аудиенция закончена. — Пусть свершится предначертанное. И остерегайся необдуманных слов. — Он приблизился вплотную к майордому, притянул его к себе и прошептал на ухо: — Остерегайся их больше, чем деяний!

Следопыт редко вспоминал свое имя. В той лесной деревушке, где он вырос, имя было ни к чему. Всех детишек там знали наперечет и звали «сын кузнеца», «сын плотника»… Он был «сын охотника». А потом, когда вырос, нужды в имени совсем не стало. В лесу некому спрашивать, а большую часть своей жизни следопыт проводил именно там. Он слыл лучшим звероловом в округе, поскольку обладал умением редкостным не только в этом краю, а во всех, куда его заносило, — без всякой собаки он чуял след. Другие могли обнаружить зверя в лесной чащобе, отыскать его тропу. Для него же сам воздух был насыщен следами, точно истоптанная вдоль и поперек тропа.

Вот и сейчас он лишь раз потянул носом запах лоскута, хранившего следы абарца, и мог поклясться, что не перепутает его ни с каким другим — ни сегодня, ни через десять лет.

Небольшой отряд покинул город, едва открылся перевоз через Сену. Не обращая внимания на хмурых стражей, жаждущих крови, следопыт мчался вперед, и ветер щедро дарил ему запах пытающейся ускользнуть добычи. Кони шли рысью, хотя следопыт все время норовил пустить своего в галоп, так что стражникам приходилось его постоянно одергивать. Сердце охотника ликовало, предчувствуя встречу с крупным зверем. А то, что зверем на этот раз был человек, — ему-то что за дело?! Запах чужака пьянил его, он был незнакомый, резкий, напитанный опасностью, злобой, какими-то дурманящими травяными ароматами.

Следопыт чуял также и тех, кто скакал позади. Не оборачиваясь, он мог сказать, что единственное желание этих людей — вонзить свое оружие в загоняемую добычу. Ему была понятна их ярость, но все же охотнику она казалась глупой. Стражи мастера Элигия представлялись кем-то вроде глупых пустолаек, решивших вдруг напасть на подраненного медведя.

Он пытался объяснить хмурому силачу Мустафе, насколько опасна их добыча, но тот лишь сделал вид, что ничего не понимает, и приказал лесному жителю не останавливаться. Тот лишь отвернулся, поморщившись.

Ему не нравились спутники, совсем не нравились. Они любили убивать себе подобных и всякий раз получали от этого горячее наслаждение.

Охотнику такая дикость была чужда: убив на охоте дикого зверя, он непременно склонялся над ним, прося дух жертвы не таить обиду, объясняя, что лишь нужда заставила отнять его жизнь. В их селении любой мальчишка знал, что, если не сделать этого, дух зверя не оставит в покое своего убийцу. А уж в том, что самый ужасный зверь — это человек, следопыту сомневаться не приходилось.

Весь оставшийся путь он скакал молча и лишь ближе к вечеру выставил руку в предостерегающем жесте, проговорил тихо и осторожно:

— Уже близко. Он здесь.

— Впереди? — осведомился Мустафа.

— Да, почти не движется. Наверное, привал.

Страж мастера Элигия дал остальным команду спешиться. На его лице мелькнула хищная гримаса — место как нельзя лучше подходило для западни: высокий берег реки почти отвесной стеной обрывался в воду. Спуск имел в высоту без малого семь человеческих ростов, так что отсюда не уйти. Мустафа что-то приказал своим людям на родном языке. Те, стараясь двигаться как можно тише, выстроились линией, изогнули ее дутой и, сжимая петлю, начали тихо приближаться к месту стоянки.