Александр Сальников - Революция 2. Начало

— А может, и к лучшему, что они вчера отправились, — сказал Керенский, помешивая серебряной ложечкой чай. — Я, знаете ли, не особо хотел их в попутчики.

— Отчего же? — Рождественский задумчиво поглаживал кончиком пальца изображение имперского орла, словно присевшего на подстаканник между буквами «Н» и «ЖД». — Не любите магометан?

Керенский отправил в рот ломтик лимона и поморщился:

— Не то чтобы не люблю, но слушать шестнадцать дней кряду их утренние песнопения не имею ни малейшего желания. Уж больно громко они молятся. — Александр Федорович сплюнул в кулак лимонную косточку и отправил ее в пепельницу. — Я в Ташкенте провел все детство и отрочество. Так меня эти побудки с младых ногтей раздражают.

Рождественский пожал плечами:

— Со своим уставом в чужой монастырь, сами знаете.

— Да бог с ними, с моими думскими коллегами, — картинно махнул рукой Керенский. — День-два погоды не сделают. Зато теперь мы до самого Ташкента будем путешествовать с полным комфортом.

Тут Скорый был прав. Прикрепленный в хвосте поезда салон-вагон вызывал у Рождественского восхищение. Раньше ему довелось лишь однажды ехать в вагоне первого класса, да и то по долгу службы.

В салон-вагоне же все было для подполковника в диковинку. И отполированная до рези в глазах латунь ручек и крючков. И кашемир упругих купейных диванов. Сияющие улыбками, пуговицами и галунами на обшлагах рукавов проводники были одеты как для парада, а услужливы — как лакеи на графском обеде. Шелковое убранство и ореховые панели придавали пассажирам безусловную статусность. Здесь же, в вагоне, располагался небольшой ресторан и кухня.

Но больше всего Рождественского поразила задняя стена в конце вагона. Почти всю ее площадь занимали окна из зеркального стекла. Перед этими окнами для удобства курящих располагались плетеные кресла. Сидя в них и неспешно попыхивая папиросой, можно было любоваться пейзажем или поразмыслить о жизни, глядя за летящими из-под вагона рельсами и мелькающими шпалами. Впрочем, курить разрешалось и в купе, но Керенский настойчиво попросил воздержаться от этого.

Скорого Рождественский заприметил еще на подходе к Николаевскому вокзалу. Тот стоял у правой арки и, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял молодой женщине с двумя мальчишками. Когда часы на башне показали четверть десятого, Керенский потрепал ребятишек по вихрам, поцеловал барышню в щеку и, подхватив объемный саквояж, засеменил к перронам.

Номер на выданном Рождественскому молчаливым адъютантом из Военного министерства билете указывал на первый от здания вокзала вагон. У его открытой двери Скорый общался с проводником.

— Все в порядке, господин Керенский, — вернул бумаги похожий на жандарма железнодорожный служащий. — Отправление через пять минут. Приятного путешествия.

Словно по взмаху волшебной палочки появился младший проводник:

— Отнести ваш багаж в купе?

— Было бы весьма кстати, — Керенский подал ему саквояж.

Рождественский решил не откладывать знакомство и уверенным шагом двинулся к будущему попутчику.

— Господин Керенский? — еще на ходу начал он протягивать руку. — Глава думской депутации в Туркестан?

На лице Скорого мелькнуло удивление, а затем его сменила та растерянная мина, которая бывает у человека, силящегося вспомнить: откуда же он может знать этого улыбающегося ему незнакомца? Прежде чем он пришел в себя, его узкая ладонь уже прочувствовала крепкое рукопожатие подполковника.

— Капитан Рождественский, очень рад знакомству! Приписан Военным министерством для обеспечения безопасности поездки вашей комиссии. — Рождественский, не глядя, протянул командировочное удостоверение проводнику. Тот скептически рассматривал тертый чемодан подполковника и его дешевое пальто.

— Взаимно, — неуверенно ответил Керенский.

Разглядев гербовую бумагу и печати, проводник расплылся в улыбке:

— Ваш багаж, капитан? — возвращая бумагу, спросил он.

— Вы позволите? — уцепился за документ Керенский.

— Конечно, — разрешил Рождественский и осведомился: — Александр Федорович, мы кого-нибудь ждем?

— Нет-нет, — покачал головой Скорый, слеповато щуря глаза в удостоверение. — Мой коллега и наш переводчик выехали вчера. А почему вы не в форме, капитан? — вдруг спросил он и уставился на подполковника.

Рождественский подхватил его под локоть, притянул к себе и заговорщицки прошептал, едва не касаясь уха:

— У меня тайная миссия, Александр Федорович. Пройдемте в купе, здесь становится шумно, — подполковник мотнул головой в сторону опаздывающих на посадку пассажиров.

Протяжно взревел паровозный гудок. Скорый затравленно оглянулся. Еще минуту назад вокруг было просторно, а теперь мимо них текла голосящая человеческая река. Толкались и ругались на бегу солдаты с вещевыми мешками, мелкие буржуа с кожаными чемоданами, мещане с чемоданами деревянными и бабы с котомками, кошелками и малыми детьми. В этом человеческом потоке акулами сновали личности с пропитыми арестантскими рожами.

Рождественский заботливо отгородил Керенского от бурлящего водоворота широкой спиной и деликатно подтолкнул к вагону.

Первое время Скорый относился к «капитану» с легким недоверием. Тщательно изучал бумаги. Спрашивал о службе. Рождественский без запинки выдавал заученную легенду, а там, где ее не хватало, важно ссылался на секретность. Что касается личной жизни, рассказывать особо было нечего, и маска от природы молчальника подходила как нельзя кстати.

Впрочем, главе думской комиссии собеседник и не требовался. Ему был нужен слушатель. Долгая дорога сближает не хуже окопа. На четвертый день поездки Рождественский уже стал свидетелем откровений, о которых в офицерских кругах предпочитают не распространяться. Скорый же никогда не состоял на военной службе и с гордостью рассказывал о своих победах на любовном фронте.

К исходу второй недели, когда за зеркальными окнами курительной площадки вагон-салона остались далеко и Самаро-Златоустовская железная дорога, и Оренбург, а колесные пары вовсю колотили по рельсам дороги Ташкентской, говорить стало не о чем даже Керенскому.

Азиатское солнце кутало жарким маревом проплывающий мимо пейзаж. Било сквозь зелень задернутых занавесок. Выжигало кислород в купе.

Попутчики пластами лежали в исподнем на диванах и исходили потом. Лень было не то что беседовать, лень было даже пить. Очередная остановка поезда заполняла вагон новой волной степного жара. Превращала каждую станцию в адову пытку.

Когда до Ташкента оставалось меньше суток пути, поезд основательно встал.

Рождественский отодвинул занавеску и, жмурясь от солнца, прочел вокзальную вывеску: