Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

Я свернул с проспекта — и сразу же напоролся на жанровую картинку. Двое мальчишек волокли на веревке труп здоровенного чено-белого кота: бедолага уже похолодел и сделался форменной деревяшкой. Обычная забава безнадзорных томов сойеров и геков финнов, но во мне прямо-таки душа вывернулась наизнанку. Или скороспелый учительский пыл взыграл. Я решительно подошел и цапнул одного за расшитую опояску, другого за ришельёвый воротник: прикид у них был куда ценнее моего.

— Вы что это, черепашьи дети, над животным изгаляетесь! — сказал я как мог суровее. — Вас бы самих так по истечении срока… хм. А ну, отнесите под те кусты, там под ними как раз яма, и похороните честь по чести.

Один вытащил из кармана перо длиной с мой мизинец и попытался ткнуть меня в подреберье. Я перехватил его руку, но другой успел вывернуться и улепетнуть.

— Это хорошо, что у тебя ножик, будет чем могилу копать, — продолжил я. — Пройдем, голуба, и без фокусов: я десантник срочной спецслужбы со знанием шаолиня, булиня и таксомоторной апперцепции!

Он, разумеется, не понял — немудрено, я и сам не врубился — но от одной неизвестности затрепещал. Именно так мы в пансионе называли желаемый результат воспитательного воздействия. Вдвоем мы довольно быстро завершили траурную церемонию, шипя и хлюпая носом, затем прочли краткую молитву и разошлись.

В ближайшем отпертом особнячке я старательно помыл руки (бактерицидное мыло было какое-то непонятное, с перехватом посередине, и называлось «Стража на Рейне»). Похватал чего-то невыразительного из золотообрезной тарелки — кормила меня юная нянюшка из сосунковой группы — заново вымыл руки и кстати рот, поклявшись, что как можно скорее навострюсь готовить сам, по Дэнову образу и подобию. А потом решил осмотреться попристальней.

Улицы шли не параллельно, как я думал вначале, а разбегались лучами от высокого восьмиугольного сооружения, которое стояло посреди небольшой площади. На ней я издали видел людей постарше, но пока робел подойти, понимая, что это те самые, представители иных культур. Ближе к окраинам люди попадались реже, зато меньшие братья так и кишели: в основном собаки, что бродили стаями и подавляли кошек своим авторитетом: нечесаные, со впалыми боками, но веселые и сексуально озабоченные.

— Да уж, — мысленно обратился я к Агнии. — Без меня из дому ни лапой! Увлекут, понимаешь, невыполнимыми брачными обещаниями…

Еще дальше городок исчез — как-то сразу: ни тебе лачуг, ни сараюшек. Потянулись поля и бахчи, сухие, с потрескавшейся землей.

— Дождичков бы сюда, — вздыхал я в душе.

Какая-то пожилая толстуха с высокой корзиной на загорбке то и дело кланялась земно и совала что-то в свою заплечную тару.

Я подошел.

— Мир вам! Над чем трудитесь?

— Подкидышей вон собираю, — она добродушно усмехнулась во весь щербатый рот. — Старшая нянька и повитуха я, тетка Баубо. Слыхал небось? Ох, намучалась я с пискунами, — при этом она предъявила мне тугого кукленка, который отнюдь не пищал, а деловито хлюпал соской с жеваным мякишем внутри, распуская сладкие слюни. Его собратья торчали из плетенки стоймя, как бланшированная сайра из баночки, но также не огорчались.

— Только им и талдычу: не ложьте куда попало, вон сколь много капусты посеяли. Так нету; и в арбузах оставляют, и в тыкве, вот и ищи моими старыми оченятами. А на самой границе тамошние забугорщики так их разбросают, что вообще с собаками приходится выходить. Товар-то нежный, скоропортящийся. Ну, наши, ясное дело, будут посовестливей.

— Бог вам в помощь, — произнес я.

— Спасибо, сынок, — удивилась она, — ишь как четко у тебя получается. Ты поучи вон свою девчонку, чтобы, значит…

— Нет у меня девчонки, бабуля, — ответил я.

За полями снова шла сугубая пыль, но уже поплескивала вода — озерцо или небольшой пруд. Здесь, по-видимому, располагался скромный пляж нудистов: мальчики и девочки в количестве пяти-шести десятков резвились вне своих одежд, ели сладости, лупили по мячу и резались в бадминтон.

Я выбрал место, где пыль наиболее бескомпромиссно переходила в песок, разделся до плавок и улегся. Хорошенькая белокурая детка кинулась за воланом, который упрыгнул в мою сторону, мельком глянула на мои опознавательные знаки — и вдруг смущенно фыркнула, пытаясь прикрыться ладошками.

— Ой, учитель…

— Почем ты знаешь? — в мыслях я еще раз проклял знак трансферта и оказался, представьте себе, не прав.

— Камушек у вас драконий. Двумя цветами играет, огня и неба.

— Первый раз слышу. Вообще-то он памятка, хотя я и правда буду у кого-то из вас учителем. Только не бери себе в голову, воспитывать и перевоспитывать я вас пока не нанимался. И говоря по секрету, твоя попка — самое красивое, что я здесь повстречал.

Она зарделась. Румянец у нее был прелесть: по всему телу от лобика до пяточек. Сама она — тоже нет слов. Цвет лица — сливки с клубникой, волосы, прямые и пущенные вдоль по плечам, — липовый мед, глаза — горячие и томные, как две чашки крепкого кофе с ванилью. Фигура у нее была еще полудетская, точь-в-точь молочная сарделька, и не начала, в отличие от ее куда более скороспелых подружек, отливаться в женскую форму. А я… поймите меня правильно! Ни одной юбчонки с тех пор, как я захороводился с чудиком Сали, и весь этот аппетитный завтрак, этот горячий kafe complet, как говорят французы, и кофе в постель, как говорят свекрови молодухам, так и вертелся под носом моего Буриданова братца-осла.

— Я не знаю, как тебя зовут, — сказал я, решив, что измены моей братской дружбе от этого спроса, во всяком случае, не выйдет.

— Джанна. А вы — господин Джош, друг папы Френзеля, верно?

Она оставила всякое поползновение на свои нетленные прелести и присела рядом со мною на корточки.

— Друг — это с большим запросом. Скажем так — знакомый.

— Он вам хороший особнячок выдал. Запретный для нас.

— Неприбранный; а то приходи в гости, смотри кто угодно.

— Кто угодно — не надо. Только я. Хорошо?

Я кивнул. Такое вот получилось объяснение в любви…

От нее я учился самым разным вещам. По части секса моя лапочка была наслышана, и очень даже: местные поганцы постарались, когда десяти лет не было. Но в то же время — совершенно беззащитна и одним этим добилась от меня того, чего никто из моих былых приятельниц не мог: полной и безоглядной отдачи. И влюблен-то я в нее не был — заботился, как о доброй домашней животине, на большее она не тянула. Соображаловки ровно столько, чтобы проколоться и ребеночка заиметь, что блестяще обнаружилось через две недели с начала нашего знакомства. Малыш у нее, дурехи, естественно, получился не от меня, и все равно я поглядывал на ее невесть кем наполненное пузичко (было ему месяца три, как вычислила дошлая сводня Баубо) с отцовской гордостью. Может быть, это дитя, так обильно мною орошенное, родится не таким непутевым и краткосрочным, как все здешние?