Кэйтлин Свит - Узор из шрамов

— Помнишь это? Ты должна: это было в твоем платье, том, розовом, в котором ты сюда пришла. Помнишь?

«Ты просто красавица помоги!»

Я кивнула.

Он свистнул, и ко мне подошел Борл. Он разжал челюсти, и металлическая вещь, которую он нес, упала.

— А это, моя дорогая? Это ты помнишь? — Я взглянула. Я знала, но не понимала, и ждала, не в силах пошевелиться. — Давай, — сказал он. — Подними.

Нож Бардрема, тот маленький кухонный нож, которым он поклялся убить убийцу Ченн. Тот, над которым я посмеялась, думая о черных беспокойных глазах Орло и его широких плечах. Я подняла его, повертела в руках и увидела на стали темные полосы.

— Он тоже бросил мне вызов, этот твой Бардрем. — Телдару покачал головой, улыбаясь. — Закричал «Орло!» и бросился на меня, но слишком поздно.

Мое дыхание прервалось.

— Ты его убил, — сказала я. Кровь на клинке размазалась под моими пальцами.

— Нет. Зачем совершать такую глупость? Он жив. Но если ты сделаешь глупость и попытаешься вновь от меня сбежать, он умрет. Умрет, Нола. Понимаешь?

Я не кивнула, ничего не ответила, но он склонился ко мне и произнес:

— Вот и хорошо. — Забрал нож из моих рук. — Будем считать, что мы закончили с глупостями.

Он провел большим пальцем по моей щеке и по лбу. Склонился еще ближе и прошептал: «Спокойной ночи», коснувшись губами моих волос. Борл ворчал у двери.

Он оставил дверь открытой. Я смотрела туда, в пустоту, пока на пороге, через несколько минут или часов, не появился кто-то другой.

— Можно войти?

Я моргнула и услышала собственное «да».

Передо мной стояла Грасни. Ее веснушчатые руки мяли большое коричневое платье.

— Я слышала… — начала она и прочистила горло. — Вчера вечером мы все слышали о той суматохе с тобой и стражником. Никто нам не говорил, что произошло, и я не собираюсь тебя расспрашивать — просто хочу сказать, что мне жаль. Тебе, наверное, здесь грустно и одиноко. Я знаю, каково это, поэтому решила сделать тебе подарок.

Она положила что-то на кровать, туда, куда Телдару бросил записку. Я вытянула руку и почувствовала холодный металл.

— Это для волос, — поспешно сказала она, когда я взяла из кучки пару бронзовых заколок с бабочками и положила на ладонь. — Мне показалось, что они тебя немного повеселят. Их подарил мне брат, а я по нему очень скучала, когда только сюда пришла. Из моих волос они всегда выпадают, но твои гораздо красивее, а вчера в классе они все время падали тебе на глаза, вот я и подумала, что тебе они пригодятся больше. — Она глубоко вдохнула и выдохнула.

Я посмотрела на нее.

— Спасибо, — ответила я тихо, чтобы скрыть в голосе дрожь. — Поможешь?

Она собрала толстую прядь моих волос, отвела ото лба, искусно завернула ее и заколола булавкой. Она проделала это еще трижды, потом отошла и склонила голову набок.

— Ну, — сказала она, — выглядишь ты очень мило. Селера будет ревновать.

Она улыбнулась, и несмотря на записку, нож и дорогу, которая никогда меня отсюда не уведет, я улыбнулась в ответ.

Иногда я смотрю на бумаги перед собой и удивляюсь. Я должна к ним привыкнуть, привыкнуть к руке, которая держит перо и чертит формы — отражения моих мыслей. Слова, тысячи слов, и ни одного лживого. Каждое «Телдару» намеренное.

Интересно, что желание произносить правдивые слова значительно слабее, чем желание писать их. После той первой попытки я никогда ничего не писала, кроме уроков, но речь изливалась из меня каждый раз, когда об этом кто-то просил. Я страшно устала себя слушать.

А теперь? В камине разгорелся огонь, я только что поела, не устала, животные и младенец спят — что дальше?

Полагаю, то, что кажется смешным и пугающим одновременно.

Я привыкла.

Я привыкла почти ко всем сторонам своего заключения. Отчасти потому, что Телдару (к моему большому удивлению) был далеко, вел себя отстраненно, и я начала наслаждаться жизнью. А кроме того, вы можете привыкнуть ко всему, если у вас нет выбора.

Шли годы. В обществе Телдару держал меня рядом, но почти никогда не приходил один, и мне было так легко, что я не задавала вопросов.

— Не думай, что я о тебе забыл, — сказал он мне однажды. Мы прогуливались вокруг пруда; как обычно, я чувствовала на себе взгляды учеников, открытые или косые, любопытные, злобные или восхищенные. Привыкнуть к этому было нетрудно. — Я не забыл, что мы должны сделать. Просто есть вещи, которые я сперва должен попробовать один. Планы надо строить внимательно и осторожно.

— А ты не можешь быть внимательным и осторожным, если рядом я? — Тогда мне было около семнадцати. О пышных кудрях Селеры я могла только мечтать, но отрастила такие же длинные волосы — густые, рыже-золотистые, они рождали в ней ревность.

— Нет, госпожа Чаровница, не могу. — С улыбкой он наклонился ко мне.

Грасни, должно быть, сказала Селере: «Наверняка он так повернулся, чтобы лучше тебя видеть. Точно, Лера: его пальцы шевельнулись! Он шлет тебе тайное послание!»

— Скоро твое время придет, — сказал он мне. — Не сейчас, но скоро.

Я привыкла это слышать, но не верила. В конце концов, шли годы. Какие бы отвратительные опыты он не ставил, возможно, они ему не удавались; возможно, он понял, что его мечты несбыточны, и просто не хотел в этом признаться.

Мне было хорошо. Люди мне завидовали. Страх, отвращение и злость остались в воспоминаниях. Я дружила с Грасни. Бутылочки и игрушки Ченн, даже записка Бардрема — я смотрела на них, но не думала. Короля Халдрина я видела редко, но когда он приходил в школу, то всегда обращал на меня особое внимание. Обо мне спрашивает король Сарсеная! В его королевстве был мир, мир и процветание. Возможно, Телдару забыл. Наверняка.

Я умудрилась привыкнуть к прорицанию, измененному проклятием, и он редко просил меня его использовать. Я боялась, что он заставит меня прорицать при дворе, но мои опасения не оправдались. Он велел обучать новичков (со временем их становилось все больше), а иногда приводил стражника или посудомойку, и восторг от прорицания уменьшал горечь от лживых слов. Это были невинные слова — так я себе говорила. Слова триумфа, когда я видела поражение; слова печали, когда видела радость. Мелочи, думала я, если вообще об этом думала. Ничего, что могло бы изменить глобальный Узор.

Но однажды весенним вечером ко мне пришла Грасни и попросила прорицать для нее.

Селера делала это годами. Это была игра, в которую она играла, не понимая правил, потому что ей нравилось, как в тот первый раз, когда я была безумной девочкой, рассказавшей ей о светловолосых детях с черными глазами. Она никогда не предупреждала о своем приходе — просто появлялась у дверей. Если со мной кто-то был (что случалось редко), она прогоняла их властным словом и взмахом красивой руки.