Денис Чекалов - Сумеречный судья

— Как это глупо… — прошептала она. — Мы были детьми.

— Возможно, это и кажется глупым, — согласился я. — Но для вас это имело большое значение. Вам было очень тяжело — тебе и Родерику, тяжело потому, что никто из взрослых не пытался понять и разделить ваши чувства. От вас лишь требовали, чтобы вы понимали других и делали, как лучше для окружающих — для отца Калленти, например. И только один человек выслушивал вас и относился с сочувствием.

Я полагаю, это была пожилая женщина… Вижу, что ошибся — значит, старик. Он жил где-нибудь в мансарде дома, в маленькой убогой комнатушке, забитой всякими старыми вещами — из тех, которые любой взрослый назовет рухлядью, но такими интересными для взрослеющего ребенка.

— В подвале, — поправила Мэделайн.

— Значит, он живет в цоколе… Я говорю «живет» потому, что уверен — он до сих пор там, хотя прошло уже немало лет. Он был беден, слаб и никак не мог помочь вам, кроме как своим сочувствием. И тогда старик предложил взять твою половинку игрушки — и сохранить в каком-нибудь надежном, укромном месте. И когда ты вернешься за ней, вы с Родом опять будете вместе. Так?

Она кивнула, и слезы блестели на ее бледных щеках. Я улыбнулся и поправил ей одеяло.

— Все это было похоже на романтическую сказку про двух влюбленных, которых разлучили. Нечто вроде спящей красавицы; ей пришлось ждать долгие годы, пока не пришел принц.

Женщина снова быстро кивнула, и прозрачные пальцы легли на мою ладонь.

— Все хорошо, Мэделайн. А теперь спи…

— Ребенок живет в мире фантазий и вымысла, — заметил я, пока мы с Франсуаз шли по коридору больницы. — Но в то же время, дети смотрят на мир очень здраво. Не в пример взрослым. Им неведомы глупые правила, они не в силах понять, почему просто нельзя делать то, что хочешь.

Но отказаться от детских мечтаний — значит, убить самого себя. Человека сминают правила, общечеловеческие нормы. Они выжимают из него силы, заставляют покоряться судьбе.

«Надо делать то, что нужно, а не то, что хочется». «Еще никто не достигал успеха лишь потому, что очень сильно желал». «Все не могут быть богатыми». Эти правила плодят сломленных неудачников — таких, как Родерик и Мэделайн.

Их судьба прошла мимо. При рождении они получили большой, сочный и вкусный апельсин, называемый жизнью. Но позволили общечеловеческим нормам высосать из него сок — и все, что осталось у них, это сухой, местами склизкий комочек.

И когда в голову обычному человеку приходит мысль — а почему я не веду интересную жизнь, не одеваюсь в красивые костюмы, почему меня не обнимают красавицы — или аполлоны — с обложек журналов, почему вместо всего этого я провожу дни в пыльной конторе, а ночи в грязной квартирке — он отвечает себе — все не могут быть богатыми.

Тысячи, миллионы жизней ежедневно пропадают зря. А теперь представь, что кто-то нашел способ забирать их себе. Он выпивает сок из апельсина, от которого отказываются его владельцы. Вот с кем мы имеем дело, Френки.

Это на самом деле ничто, не сгусток энергии, а наоборот, полное ее отсутствие. Он повелевает теми, кто по детской наивности отдал ему свои жизни, и питается за их счет до сих пор.

— Вот дом, где жили Мэделайн и Родерик, — сказал я, пряча записку с адресом. — Не очень, как считаешь? Или даже очень не.

Я подозвал мальчишку, который возился с консервной банкой — надеюсь, не делал из нее гранату. Паренек охотно зашагал ко мне, а за ним и пара его приятелей. Думаю, их привлек не мой чарующий голос, а дорогая машина.

— Мы ищем одного человека, — сказала Франсуаз.

Девушка наклонилась к мальчику. Ее серые стальные глаза оказались на одном уровне с его лицом. Френки полагает, что именно так следует разговаривать с детьми.

Судя по тому, как крошка смотрел в вырез ее платья, — он повзрослел очень быстро.

— Старика, который живет в цоколе.

— Вы говорите об Уолдо, — уверенно сказал мальчуган.

Затем посмотрел на нас с новым интересом.

— Вы — его дети, верно? Он говорит, у него их много, и все ему помогают.

— Наверняка Мэделайн тоже одна из них, — вполголоса заметил я, когда мы шли через улицу.

Солнце пряталось за крышами высоких домов.

— Я его чувствую, — прошептала Френки.

— А я его вижу.

Уолдо Каннинг сидел на деревянной скамейке. Узловатые пальцы скрещены на рукояти трости из потертого дерева.

— Я ждал, когда вы придете, — произнес он.

Слабые детские голоса раздавались со всех сторон.

Уолдо Каннинг смотрел на меня, и я понял, что этот человек наполовину слеп.

Детские голоса становились все громче, теперь можно было разобрать слова.

— Старый Уолдо, — говорили они. — Наш добрый Уолдо. Мы любим тебя. Мы поможем тебе.

Старик улыбался.

Я почувствовал, как мягкие ручонки касаются моих ног, ладоней. На прогретом солнцем асфальте раздался тихий топот маленьких ног.

Дворик оставался пустым.

Франсуаз повернулась, и стала похожа на большую сильную хищницу, которую пытаются окружить враги.

— Мы не бросим тебя, наш Уолдо.

В этих словах звучала трогательная ласка.

— Ты — единственный, кто понимал нас, кто нам сочувствовал. Ты помогал нам жить, и теперь мы поможем тебе.

Я увидел их лица — полупрозрачные, бледные с остановившимися глазами.

Франсуаз громко вскрикнула и пошатнулась.

— Я знал, вы не оставите меня, — губы старика медленно шевелились. — Спасите своего Уолдо. Заберите этих людей.

Маленький дворик весь наполнился тихими звенящими голосами. Их становилось все больше и больше — так много, что я уже не мог различать слов.

Франсуаз снова вскрикнула, когда ее с силой толкнули. Девушка пошатнулась, и вокруг нас раскатился детский смех.

А потом у них начали взрываться головы.

Они все еще не были здесь — только их прозрачные тени, детские души, похищенные Уолдо Каннингом много лет назад.

Их головы начали распухать. По безжизненным щекам с треском пробегали глубокие трещины. Глаза выпучивались, натягиваясь тонкой пленкой, и лопались, обнажая бездонные черные отверстия.

Они уходили далеко в пустоту — туда, где нет ничего и больше не на что надеяться.

— Мерзкий старикашка, — пробормотала Франсуаз.

— Идите ко мне, мои дети, — говорил Уолдо. — Убейте их. Принесите мне душу демона с серыми глазами.

Трещины на лицах детей углублялись, заворачиваясь безобразными струпьями. Головы разлетались на части, и хрупкие кусочки черепов шелестели под робкими шагами маленьких ножек. На худеньких плечиках оставались лишь осколки, сзади свисали пряди волос. К нежному голубому небу поднимались звенья обуглившихся позвоночников.

Темные жуки ползали там, наполняя обломки детских голов. У некоторых остались только нижние челюсти с молочными зубами. Насекомые взбирались по ним, бегали по подбородку, прятались за отвороты веселых пестрых рубашечек.