Клайв Льюис - Хроники Нарнии

— А где же Глуп? — спохватился Юстейс.

Все наперебой стали звать ишака, Джил даже обошла вокруг башни — нет ли его с той стороны. И уже устали искать его, как вдруг большая серая голова высунулась из дверного проема и спросила: «Оно ушло?», а когда наконец ишак поддался на уговоры и вышел, дрожал он, как собачонка перед грозой.

— Теперь я понимаю, — сказал Глуп, — каким негодным ишаком я был. Потому что я не должен был слушаться Глума. Но я же не знал, что так получится.

— Ты бы поменьше тратил времени на разговоры про свою глупость, а побольше на то, чтобы поумнеть, — глядишь, и стал бы… — начал Юстейс, но вмешалась Джил:

— Оставь в покое бедного старого Глупа. Ну, ошибся он, вот и все, правда же, милый Глуп? — И она поцеловала ишака в нос.

Виденное встревожило всех, и все же они снова уселись и продолжили разговор.

Брильянт мог сообщить немногое. Его привязали к задней стене хлева, и о планах врагов он ничего не слышал. Его били (впрочем, и он не оставался в долгу — лягался не без успеха) и грозились убить, если он не объявит, что вышедший из хлева при свете костра и есть истинный Эслан. Когда бы друзья не освободили его ночью, враги убили бы утром. А что сталось с барашком, он не знает.

Потом держали совет, идти ли к хлеву следующей ночью, предъявлять ли нарнианцам Глупа, чтоб все поняли, как их обманули, или лучше двинуться на восток, навстречу кентавру Рунвиту и его отряду из Кэйр-Паравела, а затем обрушиться на Обезьяныча и калорменцев. Тириан предпочел бы первое: сама мысль о том, что Глум продолжает глумиться над его подданными, пока он, король, медлит, была ему невыносима. С другой стороны, ночное происшествие с гномами настораживало. Неизвестно, как поведут себя обманутые животные, даже если им показать Глупа. К тому же, там вооруженные калорменцы. Поджин насчитал человек тридцать. Тириан не сомневался: когда бы все нарнианцы сплотились вокруг него, они с Брильянтом, с Юстейсом, Джил и Поджином (Глуп — не в счет) легко победили бы. Но что, если половина нарнианцев, включая всех гномов, будет сидеть сложа руки в сторонке? А если перейдут на сторону врага? Риск слишком велик. Кроме того, явление Таша — что бы оно могло значить?

Поджин сказал, что ничего страшного не случится, если Обезьяныча оставить в покое на день-другой: пусть изворачивается, как может, ведь Глуп исчез, и показывать некого. Какой ложью Глум — или Рыжий — смогут объяснить это? А ежели животные ночь за ночью будут требовать Эслана, а Эслан не явится, тут и самый последний болван почует неладное.

В конце концов решили: лучше идти навстречу Рунвиту.

Решили и сразу повеселели. Надо полагать, не потому, что страшились битвы (разве только Джил и Юстейс — чуть-чуть), а потому, что в глубине души каждый хотел, пока возможно, держаться подальше от ужасной птицеголовой твари, которая, зримо или незримо, теперь пребывает на Хлевхольме. Так или иначе, но придя к согласию, все облегченно вздохнули.

Тириан решил, что с маскарадом пора кончать, иначе при встрече верные нарнианцы примут их за калорменцев и атакуют. Гном приготовил весьма противную на вид смесь из пепла и жира, которым смазывали мечи и копья. Сняли калорменские доспехи и пошли к ручью. Гадкая смесь пенилась лучше любого мыла, и Тириан с детьми, став на колени у воды, совсем по-домашнему мылили шеи, пыхтели, отдувались и брызгались пеной. К башне вернулись раскрасневшимися, сияющими, будто собрались в гости. На этот раз они вооружились нарнианскими прямыми мечами и треугольными щитами.

— Вот это по мне, молвил Тириан. — Снова чувствую себя человеком.

Бедный Глуп долго упрашивал, чтобы с него сняли львиную шкуру: потому что в ней слишком жарко, неудобно ходить — все время елозит по спине, и потому, что в ней он выглядит ужасно глупо. С трудом его уговорили потерпеть еще пару дней — идут они навстречу Рунвиту, а все равно, быть может, понадобится показать ишака в таком виде другим обманутым животным.

Остатки жаркого брать с собой не имело смысла, прихватили только сухари. Тириан запер дверь башни, и они навсегда покинули это место.

Вышли в третьем часу пополудни, день был по-настоящему теплый — первый за всю весну. Молодые листочки со вчерашнего заметно подросли, подснежники отцвели, зато появились первоцветы. В лесу, насквозь пронизанном солнечными лучами, пели птицы и всюду журчали (хотя и не часто попадались на глаза) весенние ручьи. О таких ужасных тварях, как Таш, и вспоминать не хотелось. Джил и Юстейс наконец-то почувствовали себя в настоящей Нарнии. Даже у Тириана на сердце посветлело: он шагал впереди, напевая старинную походную песню с таким припевом:

Следом за ним топали Юстейс и Поджин. Гном называл деревья, цветы и птиц по-нарниански, а Юстейс в ответ — по-английски.

Следом шел Глуп, а за ним — Джил с Брильянтом бок о бок. Джил, можно сказать, влюбилась в единорога; ей казалось (и она была недалека от истины), что существа благороднее, деликатнее, изящнее она никогда не встречала; и просто не верилось, что столь предупредительный и ласковый зверь в битве бывает неукротим и ужасен.

— Как это приятно, — щебетала Джил, — вот так вот идти, идти, идти. Ах, если бы все походы были такими! А то почему-то в Нарнии все время что-то не так.

Единорог же ей объяснил, что она ошибается, что это они, дети Адама и Евы, всегда являлись в Нарнию, когда стране грозила опасность, но это еще не значит, будто здесь всегда и все не в порядке. Между их появлениями в Нарнии протекали сотни и тысячи мирных лет, когда за одним счастливым царствованием следовало другое, так что имена всех королей, не говоря уж о нумерованных тезках, невозможно запомнить, да и в хрониках о них не записано ничего интересного. И он стал рассказывать о древних королевах и героях, о которых Джил и слыхом не слыхивала. О королеве Белолебеди, что жила задолго до Бледной Ведьмарки и Вековечной Зимы, а была та королева столь дивно прекрасна, что поглядится, бывало, в лесное озерцо, и лик ее, подобный ночной звезде, останется сиять в зеркале вод на целый год и единый день. О Лунном зайце, столь чутком, что, будучи на озере Чан у гремящего водопада, мог он слышать, о чем шепчутся в Кэйр-Паравеле. О короле Буревое, потомке в девятом колене Фрэнка Искреннего — первого нарнианского короля, — как отправился оный Буревой в Восточное море, одолел дракона Одиноких островов и навеки присоединил их к Нарнии. Единорог рассказывал о целых столетиях, на протяжении которых Нарния жила столь благополучно, что танцы, пиры и турниры — вот единственное, чем памятны эти годы, и с каждым днем, с каждой неделей жизнь становилась только лучше. Единорог говорил, а в голове Джил сменялись картины тех счастливых лет и тысячелетий, покуда ей не стало казаться, что смотрит она с высокого холма на богатую, прекрасную равнину с лесами, водами, полями, уходящими в голубую дымку дали. И она сказала: