Клайв Льюис - Хроники Нарнии

Тогда Эслан молвил:

— Конец!

Великан бросил рог в море, протянул руку — черную, длиной в тысячу миль руку — через все небо к солнцу. Схватил и сжал светило в кулаке, как апельсин. И стала тьма.

В дверь ворвался ледяной ветер — все, кроме Эслана, отпрянули от порога. Дверная рама покрылась сосульками.

— Питер, верховный король Нарнии, — сказал Эслан, — затвори ход.

Питер, дрожа от холода, высунулся во тьму и закрыл дверь. Сосульки обломились. Потом непослушными от стужи пальцами Питер достал золотой ключ и запер дверь. Нагляделись они чудес за этим дверным проемом, но чудеснее всего казалось то, что осталось вокруг — и тепло, и свет, и синее небо над головой, и цветы под ногами, и смех в глазах Эслана. Лев обернулся, присел, взмахнул хвостом и рванулся с места подобно золотой стреле.

— Выше! Дальше! — кликнул он, оглянувшись. Кто же может тягаться с ним в скорости? Они последовали за ним, на запад.

— Вот и все, — сказал Питер, — Тьма поглотила Нарнию. Что ты, Люси? Не плачь. Разве Эслан не с нами? Разве мы не вместе?

— Не останавливай меня, Питер, — всхлипывала Люси. — Я уверена, Эслан не стал бы… Мы должны оплакать Нарнию. Подумай о том, что от нее осталось — мертвое и ледяное — по ту сторону двери.

— Я тоже надеялась, — сказала Джил, — что этот мир вечен. Знала, что наш должен погибнуть. И надеялась, что Нарния — нет.

— А вот я видел начало этого мира, — сказал господин Дигори. — Но никогда не думал, что доживу до его конца.

— Государи мои, — молвил Тириан. — Пусть дама плачет. Ибо, смотрите, я тоже плачу. Матерь моя умерла на моих глазах. Что еще, кроме Нарнии, знал я? Не пристало нам не оплакать ее.

И пошли они вдаль, прочь от двери, прочь от кучки гномов — те остались сидеть в воображаемом хлеву, толковать о минувших битвах и перемириях, о древних королях и о славе Нарнии.

Собаки сопровождали наших героев. Изредка они вставляли словечко-другое в общий разговор, но больше рыскали по траве, сопели, принюхиваясь к чему-то и чихали от волнения. Наконец напали на след, запах которого их так будоражил. И пошел у них спор: «Я тебе говорю… Да нет же… А я тебе говорю, оно самое… Да всякий, у кого есть нос, учует, чем тут пахнет… А может, вы уберете свои носы и дадите понюхать другим?..»

— В чем дело, братья? — спросил Питер.

— Калорменец, ваше величество, — залаяли собаки наперебой.

— Ведите нас к нему, — сказал Питер. — Как бы он нас ни встретил, мирно или враждебно, мы ему рады.

Собаки ринулись по следу и тут же примчались вспять, будто спасаясь от гибели, с оглушительным воплем, мол, там он, там калорменец. (Говорящие собаки точно так же, как обыкновенные, всегда уверены, что их дело важнее всех остальных.)

Путники последовали за собаками и увидели молодого калорменца, сидевшего под каштаном у прозрачного ручья. Это был Эмеф. Он встал им навстречу и сдержанно поклонился.

— Сударь, — обратился он к Питеру, — мне не ведомо, друг вы мой или недруг, но я рад приветствовать вас. Ибо сказал поэт: «Благородный друг — наилучший дар, благородный враг — лучше лучшего».

— Сударь, — отвечал Питер, — я не вижу причин для вражды.

— А как вы сюда попали, и что с вами было? — вмешалась Джил, — Расскажите!

— История, верно, долгая, — пролаяли собаки. — Сперва хорошо бы напиться, потом полежать. Совсем мы запыхались.

На что Юстейс заметил:

— Еще бы вам не запыхаться! Охота же по всякому пустяку носиться, высунув языки.

Люди устроились на траве. И собаки — после шумной возни у водопоя — тоже уселись, выпрямив спины, как будто проглотили шест, тяжело дыша и вывалив языки из пастей на одну сторону. Лишь Брильянт остался стоять, наводя блеск на свой синий рог — полируя о собственную шкуру.

— Да будет вам известно, о венценосные воители, — начал Эмеф, — и вы, прекрасные дамы, чья красота озаряет вселенную, что я — Эмеф, седьмой сын таркаана Харпы из города Ташбаана; оный же город стоит на западе за пустыней. Я прибыл в Нарнию недавно, а всего нас было двадцать и девять воинов под водительством таркаана Ришды. Когда до слуха моего дошло, что путь нам лежит в Нарнию, испытал я великую радость, ибо премного был наслышан о земле вашей и желал испытать себя в сражениях с вами. Когда же узнал я, что нам поведено проникнуть в сей край под видом купцов (каковой вид есть позор для воина и сына таркаана) и действовать хитростью и обманом, оная великая радость покинула меня. Когда же оказались мы под началом у обезьяны, а обезьяна провозгласила, что Таш и Эслан суть одно, белый свет помрачился в очах моих. Ибо с младых ногтей служил я Ташу и величайшим моим желанием было познать его суть, и коль скоро возможно, лицезреть его. Имя же Эслана было мне ненавистно.

И как вам известно, еженощно мы собирались перед лачугой, крытой соломой, разжигали огонь, и упомянутая обезьяна по имени Глум выводила из оной лачуги какое-то четвероногое, каковое не имел я возможности разглядеть хорошенько. А люди и животные падали ниц перед ним и восхваляли его. Сперва помыслил я так: наш таркаан, должно быть, обманут обезьяной, ибо тот, кто являлся из лачуги, не мог быть ни Ташем, ни каким-либо иным божеством. Когда же глаза мои узрели лицо таркаана и уши услышали всякое слово, сказанное между ним и Глумом, тогда мысли мои переменились, ибо я постиг, что сам таркаан не верит сказанному. Вслед за тем я постиг, что не верует он и в самого Таша, ибо, веруя, как посмел бы глумиться над ним?

Когда же постиг я сие, великий гнев обуял меня и удивлялся я, отчего это истинный Таш не поразит таркаана и Глума молнией небесной. И все же, скрывая свой гнев и удерживая мой язык за оградой зубов, выжидал я, желая видеть, чем все завершится. Однако вчера вечером, как известно некоторым из вас, обезьяна не вывела желтую тварь, но всем, кто того пожелает, предложено было взглянуть на Ташлана — два имени слепили они в одно, сделав вид, что и суть их едина, — да войдет в лачугу всякий вызвавшийся. Я же сказал сам себе: несомненно, это — новая хитрость. Когда же кот, войдя туда, бежал, потеряв разум от ужаса, тогда я сказал сам себе: несомненно, Таш, которого они призывали, явился, дабы отмстить за обиды. И хотя сердце мое от восторга и ужаса перед Ташем стало словно бурдюк с водой, но желание мое пересилило страх, и унял я дрожь в коленях моих, стиснул зубы, дабы не стучали, и решил, что увижу лик Таша, даже если это грозит мне смертью. И вот вызвался я; таркаан же, хотя и неохотно, позволил мне войти.

И вот вошел я, и весьма удивился, ибо узрел свет дневного светила (под коим все мы теперь пребываем), а снаружи казалось, в лачуге — тьма. Но не успел я подивиться оному чуду, как пришлось мне схватиться не на жизнь, а на смерть с одним из наших же воинов. Увидев его, уразумел я сразу, что Глум с таркааном Ришдой поставили его там, дабы убивал он всякого вошедшего, кто не был с ними в заговоре — воистину и этот воин тоже был лжец и глумитель, а не истинный слуга Таша. И возжелал я сразиться с ним, и убит был мною злодей и брошен прочь, за дверь.