Клайв Льюис - Хроники Нарнии

Уже на подходе она разглядела Хвин, Бри и сторожившего лошадей грума.

— Можешь возвращаться к своей хозяйке, — сказала ему девушка (совсем позабыв, что в город он до утра не попадет — ворота ведь закрыты). — Вот тебе за труды, — и протянула груму монету.

— Слушаюсь и повинуюсь, — грум с поклоном взял деньги и поспешил удалиться. Подгонять его не было необходимости: похоже, и ему не давали покоя мысли о блуждающих среди гробниц гулях.

Аравис прижалась щекой к морде Хвин, поцеловала кобылу в нос, погладила по спине Бри.

— Хвала Великому Льву! — воскликнул конь. — Вот и Шаста!

Аравис оглянулась: к ним и вправду вприпрыжку бежал Шаста — он выбрался из своего укрытия, едва увидел, как уходит грум.

Девушка вкратце поведала своим спутникам о том, что услышала во дворце тисрока.

— Скорее в путь! — закончила она. — Нам нельзя терять ни минуты!

— Предатели! Предатели и трусы! — Бри гневно топнул копытом и тряхнул гривой. — Нападать в мирное время, без объявления войны! Только ничего у них не выйдет! Мы опередим принца и известим гарнизон Анварда!

— Думаешь, получится? — справилась Аравис, взлетая в седло. Шаста завистливо покосился на девушку.

— Бру-ху! — фыркнул Бри. — Еще как получится! Ну что ты там застрял, Шаста? Залезай.

— Принц собирался выступить немедля, — напомнила Аравис.

— Пустые слова, — отозвался Бри. — Двести всадников и двести лошадей в единый миг в поход не соберутся: всех надо напоить, накормить, одеть, оседлать… Нет, до утра он город не покинет, уж поверьте. Ну что, строго на север?

— Не совсем, — возразил Шаста. — Я нарисовал стрелку на песке… Потом объясню зачем. Вон она, чуть левее. Видишь?

— Да. Теперь слушайте все. Дни и ночи напролет скачут лишь герои в сказках. Мы будем двигаться шагом и рысью, перемежая одно другим. И всякий раз, как мы перейдем на шаг, вы, люди, тоже сможете размяться. Ты готова, Хвин? Тогда вперед! На север, в Нарнию!

Поначалу все шло просто замечательно. Нагретый за день солнцем песок уже успел остыть, поэтому ногам было ничуть не горячо; лица овевал прохладный ночной ветерок. Куда ни посмотри, всюду песок серебрился в лунном свете, напоминая то ли бескрайнюю водную поверхность, то ли громадный серебряный поднос. Тишину нарушал разве что шелест, с которым песок осыпался с конских копыт. Когда бы не необходимость время от времени спешиваться и идти самому, Шаста наверняка бы заснул.

Казалось, переход растянулся на целую вечность. Луна куда-то пропала; путь продолжали в кромешной тьме, едва ли не на ощупь. Минуты складывались в невыносимо долгие часы… А потом Шаста вдруг понял, что различает в темноте голову Бри. Мало-помалу — ох, как помалу! — небо из черного сделалось серым, и таким же серым стал песок. Повсюду, куда ни взгляни, расстилалась безжизненная пустыня — и мнилось, что путники неведомым образом очутились внезапно в царстве мертвых. Как-то исподволь накатила чудовищная усталость; Шасту бил озноб, мальчик непрерывно облизывал пересохшие губы. Уныло поскрипывала кожаная сбруя, тоскливо позвякивали серебряные пряжки, шуршал под копытами песок — вместо «цок-цок», как было бы на дороге, слышалось печальное «тшш-тшш»…

Наконец, когда уже начало казаться, что ночи вовсе не будет конца, небо на востоке, над самым окоемом, стало светлеть, потом сделалось розовым. Утро, долгожданное утро! И наступало это утро в тишине, ибо в пустыне не было птиц, которые встретили бы его своими трелями. Шаста замерз окончательно; немного он согревался, разве что когда спрыгивал со спины Бри и шел сам.

Но вот взошло солнце, и все вокруг в единый миг переменилось. Песок из серого стал золотистым и замерцал, будто усеянный драгоценными камнями. По левую руку от путников вытянулись длинные тени — Шаста верхом на Бри и Аравис на Хвин. Впереди купалась в солнечных лучах двойная вершина горы Маунт-Пайр. При свете Шаста заметил, что они слегка отклонились. «Возьми левее», — попросил он своего скакуна. Сердце радовалось тому, что Ташбаан остался далеко позади и был уже едва различим: этакий взгорок, увенчанный клыками шпилей. С такого расстояния самый острый взор не сумел бы опознать в этом взгорке великий город великого тисрока.

Все приободрились — правда, ненадолго. Ташбаан по-прежнему выглядел далеким и нестрашным, однако он упорно не желал пропадать из вида. Шаста от огорчения даже бросил оглядываться, но только сильнее пал духом: гора, к которой они направлялись, не стала ближе ни на пядь. А солнце поднималось все выше, песок искрился и слепил глаза. Зажмуриться же Шаста просто не имел права — ведь он единственный худо-бедно знал дорогу и мог указывать направление. Накатил зной. Когда Шаста в очередной раз соскользнул со спины Бри, зной ударил мальчику в лицо, точно из приоткрытой печной дверцы. Так повторялось дважды, и жара не спадала — наоборот, становилась яростнее с каждым мгновением; настал миг, когда Шаста снова было спешился и тут же завопил от боли и живо вскочил в седло.

— Прости, Бри, — выдохнул он. — Я больше не могу идти. Песок так жжется!

— Ну, конечно! — отозвался конь. — И как я сам не сообразил? Что ж, придется мне потерпеть.

Шаста завистливо поглядел на Аравис, шагавшую по песку рядом с Хвин.

— Тебе-то хорошо, — проворчал он. — У тебя сапоги.

Девушка выпятила подбородок, будто собираясь сказать что-нибудь нелестное, но промолчала.

Рысью, шагом, рысью, шагом. Скрип-скрип, дзинь-дзинь. Пот течет ручьем, солнце обжигает, глаза болят от яркого света, в пересохшем горле ком… А вокруг ровным счетом ничего не менялось! Ташбаан не отдалялся, горы не приближались. И поневоле чудилось, что так будет всегда — мокрые от пота, изнемогающие от жары и усталости, они будут до скончания века тащиться через пустыню под скрип кожаной сбруи и перезвон серебряных пряжек.

Шаста пытался отвлечься, пытался думать о чем угодно, только не о том, что из пустыни им не выбраться никогда. Это не помогло: в голову полезли всякие непрошеные мысли, от которых на душе стало хуже прежнего. Тяжелее всего было не думать о нараставшей жажде. Ледяной ташбаанский шербет; чистая родниковая вода, весело журчащая среди камней; холодное молоко, в меру густое и не слишком жирное… И чем сильнее стараешься не думать обо всем этом, тем назойливее твое воображение рисует картины одна чудеснее другой…

Наконец пейзаж изменился: впереди выросло из песка скопление камней — футов тридцати в высоту и около пятидесяти ярдов в длину. Солнце стояло прямо над головами, и тени эти камни почти не отбрасывали, но все же даровали изнемогшим путникам укрытие от палящего зноя. Перекусили, попили водички — жажду, конечно, не утолили, лишь промочили горло (лошадям было не так-то просто пить из бурдюка, однако и Бри, и Хвин изловчились сделать глоток-другой). Лошади были все в пене; люди, бледные, уставшие до полусмерти, едва держались на ногах. Говорить никому не хотелось.