Дэвид Уилсон - Крыса на козлах

— Музыка, — ответил он, — это наичистейшее выражение души. Она соединяет нас с природой, звездами, с другими мирами. Но музыка для отдыха и развлечений, а не для созидания… хотя она часто вдохновляла душу человека. И часто музыка звучит во время войны.

Если бы он весь день играл на дудочке, я бы не смог прочесть ни одной книги. Но Дженкинс хотел, чтобы я читал. Он клал книгу на стол передо мной и оставлял меня. Страницы я мог переворачивать сам, и отрывался, только чтобы перекусить, когда он приносил мне поесть. А иногда читал даже за едой.

Однажды я удивил его, попросив его собственную книгу «Человек, царь зверей». Но он дал мне ее и я прочел ее за день. В этой книге Дженкинс показал, как человек превзошел зверя: своей техникой, которая позволила ему подняться над своей природной слабостью, и своим искусством, которое позволило ему обогатить свою жизнь через творения других. Животные, говорил Дженкинс, живут, чтобы выжить, человек живет, чтобы выжить и наслаждаться. И снова он нашел слова, которые попали в яблочко. Я припомнил те давние дни, когда я хотел чего-то большего, чем простая жизнь моих сородичей, и припомнил тот вечер бала, который приоткрыл передо мной двери в рай.

Особенным источником удивления для меня стало то, что Дженкинс называл литературой. Я глотал роман за романом, пьесу за пьесой, и чувствовал, что это я сам проживаю описанные на страницах жизни. Когда герои терпели бедствия, я терпел их вместе с ними, когда они размышляли, размышлял и я. Вскорости я многократно постиг, что такое любовь, ненависть, подъем и падение, победа и поражение. Я знал, как живут и умирают крестьяне и короли, я мог воплотиться в каждую проходившую передо мной личность.

— Это потрясающе! — поделился я с Дженкинсом. — Человек может прожить тысячу жизней, даже не выходя из своей библиотеки!

Те недели и месяцы, которые я провел в доме Дженкинса, дали мне столько опыта и знаний, что я не приобрел бы и за всю жизнь. Сам Дженкинс всегда был добр ко мне, и часто мы засиживались с ним за беседой допоздна. У него было много теорий, касающихся жизни — ее происхождения, развития, цели, и он, казалось, находил удовольствие в том, что объяснял их мне и отвечал на мои вопросы. Особенно интересной ему казалась идея происхождения всех форм жизни — включая его и меня — от одного общего предка. Мне казалось невозможным поверить в то, что и слон и муравей возникли из одного и того же вида, но он объяснил мне, что за годы своего существования земля сама подвергалась многим сильнейшим изменениям, которые, естественно, привели к не менее сильным изменениям и в строении живых клеток. Я вспомнил эту теорию только потому, что тогда она казалась мне хоть как-то объясняющей мое состояние. Теперь-то я знаю, что никакая катастрофа в природе не смогла бы превратить меня из крысы в кучера, а затем обратно. Даже и за миллионы лет, не говоря уже о нескольких часах. Впрочем, до сих пор столь же невероятной мне кажется мысль о том, что даже тысячи миллионов лет могли превратить амебу в слона, певчую птицу или человека.

Наши дискуссии были оживленными, но полными взаимного уважения. В отличие от споров между Дженкинсом и его другом Девлином. Это были споры не об Искусстве или Природе, а о политике. Девлин впадал в неистовство, когда упоминалось об структуре общества, ему хотелось радикальных перемен. Он исповедовал равное распределение богатств и отмену всех привилегий, он нападал на принца, устраивавшего роскошные балы, в то время, как бедняки в городе должны прикрывать свои тела лохмотьями. В таких случаях Дженкинс соглашался с ним, и даже мне мнение Девлина казалось разумным. Но затем он со страстью начинал говорить о том, чтобы собрать народ и сбросить правительство. Тогда Дженкинс обвинял его в демагогии, и настаивал на том, чтобы люди рассматривались, как личности, а не как простой инструмент политических переворотов.

— Пусть они будут личностями! После того, как кое-кому пустим кровь! — восклицал Девлин. — У нас не будет равенства, пока мы не избавимся от неравенства!

— Но кровопускание — не лучшее средство, чтобы покончить с неравенством, — возражал Дженкинс. — Твое насилие породит только еще большее насилие, и все.

Они могли спорить часами, а я сидел на подлокотнике кресла Дженкинса, прислушиваясь и запоминая.

Так проходили месяцы. Без сомнения, это был самое плодотворное время в моей жизни, и казалось странным, что мне когда-нибудь захочется закончить с этим. Но мое замечание, что можно жить бесконечно, даже не выходя из библиотеки, оказалось палкой о двух концах. Несмотря на все удовольствия, такая жизнь была жизнью с чужого плеча. Мне захотелось жить своей собственной жизнью, стать частью мира, жившего за стенами квартиры, за страницами книг, мира, где существуют реальные вещи и люди, а не слова, описывающие их. Я вспоминал об импровизированном балу кучеров, о губах, целовавших меня, о шести белых рысаках, бивших копытами о мостовую. Несмотря на все мое образование, я не стал ни на пядь ближе к тому, чтобы стать человеком — каким я себя чувствовал. Дженкинс открыл мне культуру, но лишь Леди Света могла вернуть мне формы.

Я обещал Дженкинсу, что не сбегу, да у меня и не было желания терять такого друга. Но я открыто сказал ему о своих сомнениях, и он спросил меня, что же я хочу сделать.

— Я должен увидеть Амадею, — ответил я. — Только она может знать, где мне найти Леди Света.

— На аудиенцию к принцессе попасть нелегко, — заметил Дженкинс.

— Но мне ведь нужно не на аудиенцию, — возразил я. — Я могу просто проскользнуть во дворец, найти ее и поговорить. Я знаю, она добрая и ласковая. Она поймет меня.

— Если кто-то увидит, как ты пробираешься во дворец, тебя могут убить.

— Я позабочусь о том, чтобы меня не видели. Я дождусь вечера, я буду красться в тени. Я ведь не забыл старых привычек.

— Все равно, это слишком опасно, — колебался Дженкинс.

— Но другого пути нет, — настаивал я. — Я хочу сделать это. Это единственное, что я хочу.

Но тут вошел Девлин, и Дженкинс без обиняков спросил его, что тот думает о моей идее. И к моему удивлению, Девлин отнесся к ней с энтузиазмом. Он даже предложил помочь. Он сказал, что знает во дворце одного стражника, он сам отнесет меня во дворец, а стражник покажет мне, где найти Амадею. Так опасности будет гораздо меньше. Он даже может договориться со стражником, чтобы тот вынес меня обратно, а сам Девлин подождет снаружи и отнесет меня обратно домой.

Дженкинсу понравилась эта идея, и мне она тоже должна была бы понравиться… Но мой страх перед Девлином был сильнее обычного, и мне была отвратительно сама мысль о том, чтобы оказаться в его руках даже на минуту. Я заколебался.