Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Он не глядя ухватил со стола серебряный кубок, украшенный дивными цветами, выцедил хиосское вино одним духом, словно простую воду. Всё так же не глядя поставил кубок на место, чуть пристукнув донцем о стол.

— И правда, Остромирич, — поддержал хмурый Славята.

Вышата остановился на миг, полоснул мрачно-недвижного дружинного старшого жгучим взглядом. Славята даже не шевельнулся в ответ. Он сидел в самом тёмном углу, утонув в тени печи, и даже глаза его были плохо различимы. Стойно идолу, — подумал внезапно с ненавистью беглый новогородский боярин, но всё же сел. Славята чуть заметно усмехнулся, но смолчал.

Вышату и Порея понять можно. Они поставили на Ростислава всё, в чаянии огромного выигрыша, славы, чести и власти. При ином каком князе они стали бы обычными гриднями, такими же, как и все иные. Никогда им теперь не стать теми, кем они были при Владимире Ярославиче. А родовая слава, память о ней, не давала покоя — и Добрыня, пестун Владимира Крестителя, и Коснятин с Остромиром, новогородские тысяцкие, глядели на них из той памяти с суровой требовательностью. Да и по чести-то следовало бы служить только Ростиславу Владимиричу и никому иному. Потому их в своё время Мстислав Изяславич в Новгороде и не держал (да и не удержать было бы их Мстиславу-то!) — справедливо рассудил, что шуму с того будет больше, чем толку. Теперь призрак умаления родовой чести вставал перед братьями Остромиричами вновь.

Куда теперь?!

К Мстиславу, в Новгород?! А примет он обратно-то?

По той же причине отпадал и Киев. И иные города, где сидят на столах Изяславичи — в лучшем случае загонят куда-нибудь, межевой крепостью у Степи в горле началовать альбо в Заволочье дань с чуди трясти.

К Святославу альбо к Святославичам?

При одной только мысли о Святославе у Вышаты возникала на губах улыбка, кою можно было принять и за оскал. Будто бы простят Святослав с Глебом ему да Порею (да и всей иной дружине Ростиславлей!) оба тьмутороканских взятья да оба Глебовы изгнания…

И тут ни Вышате, ни Порею ничего не светило.

Всеволод?

Всю жизнь ютиться на степной меже, дожидаясь, когда старшие братья соизволят пустить младшего сначала в Чернигов, а после и на великий стол? Да и дождёшься ли? А чтоб его подвигнуть на ДЕЛО, как Ростислава… не тот у Всеволода норов. Да и то сказать — Ростислава Вышата с малолетства знал, а Всеволод не больно-то слушать будет гридней-перелётов.

А Всеслав полоцкий… к язычнику служить Вышата не пойдёт. Да и Порей — тоже. Да и сам Всеслав, по правде-то, не примет потомков Добрыниных, кровников своих. Девять десятков лет вражды — не шутка.

Да и не простит Всеслав своего посольства.

Славята тоже молчит. Но он молчит по иной причине — он уже всё решил.

Остальные гридни молчат тоже. Нет в них того отчаяния, которым сейчас исходят Вышата и Порей, не так они спокойны, как Славята. Привычно надеются на этих троих, княжьих ближников.

Молчит и тьмутороканская господа, коя набилась в терем почти вся: и тысяцкий Колояр Добрынич, и Буслай Корнеич, и посадники всех четырёх городских концов — Будимир Станятич, Михалка Викулич и грек Ираклий.

В этих сквозит печаль — кое-кто из бояр альбо купецкой старшины нет-нет, да и подымет голову, взглянёт на иных, вздохнёт и вновь потупится. Эта печаль — по уходящей вместе с Ростиславом Владимиричем мечте о Великой Тьмуторокани, мечте о великой державе на Дону, Кубани, в Ясских горах и Нижней Волге. Глебу Святославичу, которому, по молчаливому согласию тьмутороканских бояр, теперь вновь надлежало воротиться на тьмутороканский стол, ТАКОГО сделать не дадут никогда — ни сильнейшие сейчас на Руси Изяславичи, ни Всеволод.

Скрипнула, отворяясь, дверь, просунул голову в хором теремной холоп-вестоноша. К нему враз поворотилось два десятка голов. Мальчишка только опустил глаза, коротко кивнул головой и, всхлипнув, скрылся за дверью.

Свершилось. Осиротела Тьмуторокань.

Наутро море успокоилось, и теперь только выкинутая на берег морская живность да обломки досок и брёвен напоминали о ночном буйстве. По небу, сияющему умытой синевой, неслись редкие рваные клочья облаков, а солнце грело почти по-весеннему.

Берегом бродили двое мальчишек, собирая медуз и крабов. Перекликались изредка, хвастаясь добычей, но без веселья.

К тьмутороканскому вымолу причалила лодка, упал со щеглы парус, двое хмурых греков принялись его сворачивать, сноровисто управляясь с большим полотнищем. Третий, высокий чернобородый русич легко выпрыгнул из лодки на вымол и быстро зашагал к Детинцу. Шёл, искоса взглядывая на притихший город, и всё прибавлял шагу. К Детинцу почти что подбежал.

Но в воротах городовая сторожа скрестила перед ним копья.

— Мне к князю надо! — воскликнул Мальга, топнув ногой в нетерпении. — Скорее! Жизнь его от того зависит!

— Можешь не спешить, — мрачно бросил вой, отводя копьё в сторону.

— П-почему? — холодея и заикаясь, прошептал Мальга. Он уже понимал — отчего — но верить не хотелось.

— Опоздал ты, — страж отвёл глаза. — Помер князь Ростислав Владимирич нынче ночью.

У беглого херсонесского акрита подкосились ноги. Он бессильно отошёл к обочине и сел на большой камень, угрюмо уставясь на пыльную дорогу.

Опоздал!

Ростислава Владимирича хоронили по обычаю на третий день.

В Тьмуторокани, не в пример иным русским землям, христиан было изрядное число даже средь словен, не говоря уж про иных — греков, козар, ясов да касогов. Климаты рядом, оттуда и сочилось издревле в Тьмуторокань христианство — ещё и при Святославе Игориче, и до него… А уж после…

Потому и хоронили Ростислава Владимирича по христианскому обряду при народном одобрении. Да и кто бы дозволил схоронить князя по-язычески — на девятом-то десятке лет после крещенья!

Обряд-то христианский, а только… хоронили Ростислава в срубе, в деревянной колоде… только что жертв не приносили.

Колоду с телом князя несли на плечах гридни. Впереди, с нагим мечом в руках, сжав зубы и каменно молча, шёл Славята, а сразу следом — Вышата и Порей. А за гробом — на Руси постепенно навыкали звать так колоду и домовину — княгиня Ланка с кучкой сенных девушек-боярышень из дочерей тьмутороканской господы. А уже за ними тянулся длинный хвост из бояр, купцов и ремесленников.

Ростислава Владимирича хоронила вся Тьмуторокань, прощалась с удалым князем, что на короткое время напомнил городскому боярству его молодость и князя Мстислава.

Шествие тянулось по улицам, текло к приморским воротам города — для погребения князя выбрали крутосклонный холм у самых городских ворот, меж вымолом и Ворон-скалой, с которой иной раз любили тьмутороканские князья — и Мстислав, и Ростислав, и Глеб — глядеть на море.