Виталий Вавикин - Эта короткая счастливая жизнь

Но остановить Лаверна, охладить его пыл, смогли лишь преждевременные роды Вестл. Ребёнок родился мёртвым, и Лаверн, почувствовав себя виноватым и обязанным остаться рядом, взял отпуск и увёз семью в Майами, отвлечься от несчастья. В одно мгновение он снова стал тем старым Майком, который мог оживить своим оптимизмом и настроем даже мёртвого, поднять из могилы и заставить станцевать канкан.

Когда же они вернулись в Чикаго, то Джини Вольтс уже не работала в «Требьюн». По ходатайству Самерсфилда её перевели в Нью-Йорк, и Лаверн впоследствии так ни разу и не осведомился о том, почему друг сделал это, и не попытался узнать адрес.

Не стал он и извиняться за своё поведение. Лишь однажды признался Самерсфилду, что вёл себя, как последний идиот, на что получил полное согласие и весело рассмеялся, обрадованный тем, что его не стали ни порицать, ни оправдывать.

Когда сыну Лаверна исполнилось восемнадцать, Самерсфилд познакомил его со своей младшей дочерью и, подмигнув, сказал, что из них получилась бы неплохая пара.

Вестл смутилась, ревностно не желая отпускать ребёнка, а Лаверн в последующие пять лет, всячески закрывал глаза на этот предсказуемый роман.

В какой-то момент он подумал, что его первый в жизни внук появится на свет намного раньше, чем Кристиан и Моника сыграют свадьбу. Несколько раз он пытался заговорить об этом с Самерсфилдом, но всё заканчивалось лишь тем, что друг обещал сыграть пышную свадьбу.

В итоге первого внука подарила ему дочь Ани, выскочив замуж в двадцать один год, и в последующие пять лет произведя на свет троих малышей.

Виновницей следующей свадьбы стала Юстина. Она уехала с мужем в Лас-Вегас, и вернулась спустя год с ребёнком и бумагой о разводе.

Её второй муж оказался более ответственным, но на этот раз на развод подала Юстина.

Лишь в двадцать семь лет, с тремя детьми и солидным житейским опытом за плечами, она встретила мужчину своей мечты и родила ему двоих детей.

Кристиан и Моника поженились последними, когда сыну Лаверна и дочери Самерсфилда исполнилось по двадцать девять лет, и встревоженные родители начали перешёптываться о том, что пора бы им обзавестись хотя бы одним ребёнком.

Вспоминая плодовитость Вестл, Лаверн шутил, что если бы у него вместо сына родилась ещё хоть одна дочь, то он, наверное, сошёл бы с ума.

Зима в Нью-Йорке выдалась холодной, и в свои сорок два Фелиция предусмотрительно куталась в шерстяной платок, не желая подхватить простуду. Письмо от Олдина лежало на столе нераспечатанным, и Фелиция время от времени бросала на него короткие взгляды. Что он мог написать ей, кроме обиды за то, что она не приехала на его свадьбу? Сначала поддалась на уговоры Олдвика определить его в пансионат, затем стала навещать лишь в дни рождения, и вот теперь, когда Олдин выбрал себе спутницу жизни, заболела воспалением лёгких и пропустила свадьбу.

Разве в этом была её вина? Разве могла она принять предложение? Разве могла отказаться тогда, давно, от предложения мужа и не отправить сына в пансионат? Отказаться, когда две дочери такие хрупкие, такие беззащитные, нуждаются в опеке и любви, нуждаются в отце, которого у Олдина всё равно никогда не будет.

Испугалась ли Фелиция, что муж оставит её? Вспоминала ли всех тех, кто оставил её прежде? Несомненно. Но обида, оставшаяся после того, как Олдвик вынудил принять решение расстаться с сыном, с годами лишь крепла. Любовь закончилась. Теперь значение имели только дочери. Девочки, которые своим отношением к отцу вынуждали Фелицию хранить ему верность и проявлять внимание, закрывая глаза на его многомесячные отъезды и сплетни, приходящие следом за ним, заставляя краснеть и чувствовать себя брошенной и забытой.

Сначала это тревожило Фелицию, затем просто волновало и иногда мешало заснуть, но под итог она привыкла. Сейчас Олдвика тоже не было в городе. Не было для неё. Фелиция подошла к телефону и ответила на звонок Катерины Сантини. Подруга рассказала о художественной выставке на 58-ой улице и спросила, пойдёт ли Фелиция на открытие.

– На открытие? – Фелиция отрешённо посмотрела на нераспечатанное письмо от Олдина. Было почти семь, и нужно было включить свет. – Позвони мне, когда вернёшься, – сказала она подруге, наградила вошедшую старшую дочь Терезу недовольным взглядом и повесила трубку.

Настойчиво и монотонно Тереза снова начала выпрашивать разрешения встретиться с другом и сходить с ним на вечерний сеанс в «Парамаунт».

– Тебе всего лишь пятнадцать, – отрезала Фелиция, однако спустя две недели, когда Сальвадоре Нерри – подающий надежды поэт, которому Фелиция помогла опубликовать первый сборник и пристроила в одну из газет, редактор которой был лично знаком с мужем, – пригласил её в ресторан в знак почтения и благодарности, уступила настойчивости дочери, решив, что в одном вечернем свидании нет ничего постыдного.

– Если бы только я мог хоть как-то отблагодарить вас! – сказал в конце ужина Нерри, сжимая руки Фелиции в своих тёплых ладонях. Сверкавшая в его влажных голубых глазах благодарность пьянила сильнее, чем выпитое вино.

Она вернулась домой и долго не могла заснуть, вспоминая этот взгляд. Чувственный, открытый, доверчивый, невинный, словно у ребёнка. Такими же невинными были его ухаживания. Фелиции нравилась эта робость, нравился юношеский пыл. Последние годы супружеской жизни притупили чувства, но сейчас всё её естество просыпалось, потягивалось после длительного сна, подобно молодой возлюбленной на брачном ложе после первой ночи: тишина и покой, гармония сознания и тела.

Нет, Катерина Сантини никогда не нравилась ей, но тот факт, что знакомству с Нерри Фелиция была обязана именно этой девушке, заставлял считать её лучшей подругой. Благодаря этой встрече она могла чувствовать себя не такой одинокой, как прежде, любить и мечтать, не боясь, что подобное увлечение перейдёт в нечто большее. Ведь, несмотря ни на что, она могла смотреть мужу в глаза и не отводить взгляда, не чувствовать себя виноватой.

Олдвик тоже мог смотреть ей в глаза, но он был мужчиной, да и к тому же далёк от внутреннего мира страданий и чувств.

«Никогда это увлечение не перейдёт во что-то большее, – думала Фелиция, вглядываясь в сверкающее молодостью лицо Нерри. – И почему Тереза не может выбирать подобных кавалеров, предпочитая тех, кто похож на отца, а может быть даже более бесчувственных и холодных?!»

Подобные мысли проносились в голове, словно порывы ветра в тихую погоду: появлялись ниоткуда и улетали в никуда. Оставался лишь Нерри, да редкие ночи с Олдвиком, бычья сила которого, казалось, не собиралась угасать до самой смерти.