Михаил Крюков - Еретическое путешествие к точке невозврата

— Пусть так, но и ты мои слова запомни, я тебя одного не отпущу.

Март 1525 г.

В тот год пришедшая в Саксонию весна не принесла долгожданного облегчения после тяжёлой зимы и не дала надежд на будущее. Все, от неграмотных крестьян, с восхода до заката копающихся в своих огородах, до дворян, рыцарей, землевладельцев и князей церкви ощущали давящую предгрозовую атмосферу, окутавшую империю. То в одном, то в другом курфюршестве громыхали первые раскаты приближающейся бури крестьянского восстания. Полыхали замки и монастыри. Трупы повешенных, как страшные, созревшие преждевременно плоды, раскачивались на голых сучьях, копоть пожарищ пятнала снег. Приближалось время сева, но крестьяне не выходили в поле, а ночами копали ямы, чтобы спрятать зерно на случай голода.

А над замершей в смертельном ужасе империей, подобно нетопырю, тошнотворным, вихляющим полётом метался полубезумный Томас Мюнцер и пророчил, пророчил, грозил страшным судом и геенной огненной, звал к оружию, учил страшному. Рушились вековые устои почитания церкви, таял страх перед помещиком, бургомистром и сельским старостой. Всё становилось призрачным, непрочным и непонятным. И заскорузлые мужики, насадив на сучковатые палки серпы и косы, наточив вилы и ржавые охотничьи ножи, уходили в отряды к Мюнцеру, предварительно спалив сельскую кирху и изрубив топорами не успевшего ничего понять священника. За крестьянскими отрядами из деревень выезжали телеги с женщинами и детьми постарше, они ехали грабить. В домах оставались только древние старики и грудные дети. Великая крестьянская смута, которой было суждено поставить на дыбы всю Европу, неумолимо приближалась к своему пику.

А в замке Вартбург время текло размеренно и сонно. Казалось, его волны бессильно разбивались о подножие скалы, на которой сотни лет назад была возведена твердыня Людовингов.

Вольфгер давно оправился от болезни и каждый день на ристалище, засыпанном песком, отражал осторожные атаки Карла, восстанавливая навыки мечного боя. Пару раз к ним присоединялся Берлепш и свободные от службы стражники, но скоро они поняли, что барон и его странный слуга — противники им не по плечу, и перешли в разряд зрителей.

Рана отца Ионы совсем зажила, но всё-таки не прошла для монаха бесследно. Он заметно постарел, и Вольфгер с грустью замечал, что его учитель теряет интерес к жизни, становится молчаливым и задумчивым. Монах полюбил дремать на весеннем солнышке, и кухонный мальчишка за мелкую монетку с утра до вечера таскал за ним раскладной стульчик.

Гном пропадал в алхимической лаборатории, насквозь пропах дымом и едкими декоктами, ходил с обожжёнными пальцами и подпалённой бородой. На вопросы о том, чем он занят, не отвечал, только загадочно улыбался и, значительно поднимая палец вверх, сообщал, что скоро, очень-очень скоро весь учёный мир будет до крайности изумлён результатами его изысканий. Вольфгер ему не верил.

Алаэтэль оставалась Алаэтэлью — изящным ледяным цветком. Она всё так же ослепительно и равнодушно улыбалась всем, всё так же, очертя голову, носилась на белой кобыле, подаренной Берлепшем, всё так же без промаха била из охотничьего лука и показывала чудеса фехтовального искусства с двумя лёгкими саблями, но мужской интерес к ней сам собой угас. Не добившись от эльфийки ничего, постоянные обитатели замка вернулись к своим подружкам из Айзенаха, которые были этому несказанно рады, и одарили своих изменчивых поклонников всеми ласками, на которые были только способны.

А Вольфгер смотрел только на Уту.

По мере того, как весна вступала в свои права, просыпалась и оживала природа, девушка, наоборот, становилась замкнутой и раздражительной. Видно было, что её что-то пугает и волнует. Вольфгер полагал, что Ута страшится окончания спокойной и размеренной жизни в замке и новых странствий, полных дорожных неудобств и опасностей, поэтому не терял надежды уговорить её остаться.

До тех пор, пока соглядатаи Фуггера не узнали, где скрывается Мюнцер, Вольфгер решил неудобных разговоров с Утой не заводить, был нежен и терпелив, втайне удивляясь сам себе — раньше его отношения с женщинами были куда более простыми. Очередное смазливое личико на подушке быстро надоедало и как-то незаметно, само собой, исчезало, сменяясь новым. С Утой всё оказалось не так.

Дни шли за днями, размеренные, ленивые, однообразные. Гонцы от Фуггера прибывали редко, важных новостей не привозили, и Вольфгер уже стал подумывать о том, чтобы плюнуть на всё, бросить опостылевший Вартбург и уехать домой, как вдруг всё резко изменилось. Очередной гонец не въехал в замок ленивым шагом, как все предыдущие, а влетел галопом. Загнанный конь хрипел и тяжело поводил израненными шпорами боками, его глаза налились кровью, с морды хлопьями летела жёлтая пена. Он был по брюхо в весенней грязи. Гонец сполз с коня, еле удержавшись на дрожащих ногах, и протянул вышедшему на шум Вольфгеру запечатанный пакет. Барон сделал несколько шагов в сторону, сломал печать, пробежал глазами короткое письмо и повернулся к стоящему рядом Карлу:

— Собери всех в моей комнате. Немедленно.

— Нашли? — понимающе спросил Карл.

— Почти… Потерпи немного, скоро всё расскажу.

Дольше всех пришлось ждать гнома. Недовольный Рупрехт явился, не сняв кожаного фартука, заляпанного пятнами непонятного происхождения и в двух местах прожжённого. Он вертелся на своём табурете и порывался уйти, пока Вольфгер на него не прикрикнул:

— Ну что ты крутишься, как будто тебя на ежа усадили?!

— Так яйцо же… — смутно пояснил гном.

— Какое ещё яйцо?!

— Да уж не гусиное! — обозлился Рупрехт, — известно какое, алхимическое! Сосуд такой стеклянный, снизу он как шар, а сверху конический, закрывается плотно. Гермес Трисмегист утверждал, что алхимическое яйцо есть символ макрокосма и непременный элемент Великого Делания. «Помести в него ворона, павлина, лебедя и феникса, смешай со всем тщанием, нагревай три дня и тогда субстанция обретёт вид чёрного порошка, а потом…»

— Подождёт твоё яйцо, никуда не денется! — перебил его Вольфгер, — посиди тихо, дай сказать.

— Да-а, потерпи! А если оно взорвётся?!

— Тогда иди, не мешай, ради Христа!

Гном надулся, но замолчал.

Вольфгер оглядел своих спутников, которые за прошедшие месяцы стали ему особенно близкими и родными.

Отец Иона сидел, прислонившись затылком к стене и закрыв глаза. Его бледное лицо было задумчивым и печальным. Уте нездоровилось, в такие дни она бывала язвительной и раздражительной. Алаэтэль безмятежно улыбалась, почёсывая за ухом Кота, который разлёгся у неё на коленях, а Карл был невозмутим. Как всегда.