Михаил Крюков - Еретическое путешествие к точке невозврата

— Не знаю, — удивился Вольфгер, — а что, разве мне это чем-нибудь грозит?

— Тебе, наверное, нет, — ответила Ута, — но, всё-таки… Истинные христиане ведьм не любят и боятся. Общение с ними — грех.

— А я не могу назвать себя истинным христианином, — ответил Вольфгер, — хотя, естественно, крещён по христианскому обряду. Только нет во мне истинной веры… Но постой, ты как-то странно сказала: «тебе — нет», а тебе, выходит, да?

Ута замялась.

— Ну, понимаешь… Об этом сейчас не стоит говорить…

— Ну, а всё-таки? — не отставал Вольфгер. Он повернулся на бок и смотрел на девушку, ласково гладя её грудь.

Ута вздохнула и нехотя заговорила, стараясь не смотреть на возлюбленного.

— Понимаешь… Ведьме положено… ну, как это принято говорить… удовлетворять похоть с подобными себе, словом, с колдунами. Их соития всегда бесплодны. Но если ведьма проведёт ночь с обычным мужчиной, понесёт и родит ребёнка, то на свет может появиться просто урод, который сразу же и умрёт, так чаще всего и бывает. Это ничего… Но может случиться так, что родится с виду обычный ребёнок, а вырастет из него страшный чёрный колдун, некромант, изувер… И загнать его обратно в небытие будет стоить большой крови. Нормальных детей у ведьм почти никогда не бывает, ну… и… ведьмы редко переживают рождение своего ребёнка. Роды у них почти всегда оканчиваются смертью, но ведьма не может умереть просто так, как обычная женщина. Она должна передать… нечто… другой женщине, которая станет ведьмой вместо неё. А это непросто, ведь годится далеко не всякая, поэтому ведьмы, бывает, годами влачат жуткое состояние — ни жизнь, ни смерть. Они не живут, но и умереть не могут… — Ута вздрогнула.

Вольфгер обнял её:

— Прости за дурацкий вопрос, расстроил я тебя, да и сам расстроился…

— Нет, ты всё равно должен был узнать, — серьёзно ответила Ута. — Ведьме нельзя делить ложе с обычными мужчинами… А вот я не удержалась, барон Вольфгер фон Экк, и не жалею! Налей-ка мне ещё вина!

Они допили вино, Ута вздохнула, повозилась, устраиваясь под боком у Вольфгера и сонно шепнула:

— Давай-ка спать, твоя милость, полночь давно отзвонили… Знаешь, как у нас в деревне говорили?

Завтра расскажешь, кто тебе приснился.

…Была ночь. Вольфгер стоял на неестественно прямой и широкой улице незнакомого города. Он знал, что это Дрезден, но не узнавал его. В Дрездене не было таких улиц, не было огромных домов-ящиков, тянущих к небу тошнотворно однообразные, голые стены с бельмами слепых окон. Ни в одном окне не было света, но Вольфгер почему-то знал, что там, в этих мёртвых домах прячутся сотни, тысячи, десятки тысяч людей — взрослых, детей, стариков и старух, и все они, прильнув к окнам, молча, в предсмертной муке смотрят на него и что-то беззвучно повторяют. Все — одно и то же. Вольфгеру казалось, что его уши залиты воском, до него не доносилось ни единого звука, он ощущал только тяжесть в голове. Внезапно тишина рухнула, и барона продрал мороз по коже, он услышал раздирающий, скрежещущий, леденящий душу вой. Вой то поднимался до визга, то падал до басовитого рычания, повторяясь с неестественным, мёртвым однообразием. Потом вой пришёл с другой стороны, с третьей, и вскоре вокруг него не было ничего, кроме этого жуткого воя. Мир был полон воя. Вольфгер не знал, что это означает. Он повернулся и побежал вдоль улицы, причём казалось, что его тело потеряло вес, он совершал огромные прыжки в вязком, душном воздухе, мягко касаясь мостовой, одетой плавленым камнем, и боялся, что после очередного прыжка больше не сможет оттолкнуться от земли.

Он выбежал на площадь, обсаженную чёрными в ночи деревьями. Их голые ветви вцеплялись в серое небо подобно пальцам мертвеца, выбравшегося из могилы.

Внезапно в небе вспыхнул бело-голубой конус света и начал шарить по низким облакам. Навстречу ему с земли поднялись ещё несколько лучей. Вдруг два луча, словно нащупав что-то, остановились в небе, навстречу им метнулся третий луч, и Вольфгер увидел в их скрещенье огромную птицу, которая парила, не шевеля крыльями. Потом от тела птицы отделились чёрные точки и понеслись к земле, стремительно увеличиваясь в размере.

Мостовую страшно тряхнуло, она ударила Вольфгера по пяткам. Он увидел, как огромный дом в глубине улицы окутался пылью, его стены тошнотворно и медленно изогнулись, пошли волнами, треснули и рухнули внутрь, погребая в страшной пыльной, каменной могиле своих обитателей. За первым домом рухнул второй, за ним третий… Внезапно возник странный, багровый свет. Вольфгер обернулся и увидел, как в центре города встаёт огромный смерч из бешено вращающегося столба пламени и дыма. Тишина окончательно рухнула, и Вольфгер услышал адский рёв смерча, втягивающего в себя кровлю с крыш, балки, деревья, изломанные человеческие фигурки…

Он явственно ощутил умирание множества людей, бессмысленно запертых в каменных ящиках, подвалах, каких-то бесполезных укрытиях. И это чувство было настолько страшным, что его вышвырнуло из сна.

Вольфгер проснулся, лёжа на спине. Сердце неслось бешеным галопом, он с трудом переводил дыхание, рубаха была насквозь мокрой. На столе тускло светила лампа, освещая стену и потолочные балки. Вольфгер до рези в глазах смотрел на эти тяжёлые, дубовые балки из реального мира, боясь, что если он закроет глаза, его опять выбросит в мир странного кошмара.

Барон вытер мокрую ладонь об одеяло и осторожно обнял Уту. Она тут же открыла глаза.

— Что с тобой, милый? — тихонько спросила она, — увидел плохой сон?

— Плохой — не то слово… — пробормотал он, — в жизни ничего страшнее не видел…

— Расскажи, облегчи душу, — сказала Ута, — и тебе сразу станет легче…

— Нет, любовь моя, — покачал головой Вольфгер, — не стану я рассказывать, не надо приносить в наш мир даже образ того, что я видел…

— Всё-таки, что ты видел? Хотя бы намекни.

— Да я и сам не понял, что я видел, — задумчиво сказал Вольфгер, — какое-то злое волшебство в одно мгновение унесло жизни множества людей. У нас вина не осталось? Нет? Жаль… А воды?

Ута встала, наполнила кубок и подала барону. Он залпом выпил, пролив часть на грудь. От ледяной воды ему стало легче. Он выплеснул остатки себе на лицо и растёр ладонями.

— Смерть я видел, Ута, — сказал он. — Может быть, это и есть Страшный суд… Трубный глас… Не знаю…

— Не думай об этом, любимый, — тихонько сказала Ута, — человеку не дано предвидеть Страшный суд даже во сне. Ты видел что-то другое, ты ранен, твой разум утомлён, и твоя боль породила чудовищ… Завтра при свете солнца ты и не вспомнишь про этот кошмар… Обними меня… Крепче… Вот так… А теперь спи!