Максим Черепанов - Сказатели. Русский фантастический альманах фантастики и фэнтези. № 1, 2014

«Что это, что?! Где я?!» — хотела выкрикнуть Каренина, но стоило ей приоткрыть рот, как безбрежные массы небесного океана поспешили занять новое пространство, и она закашлялась, задыхаясь воздухом, ставшим вдруг плотным, как картон. Слезы брызнули из ее глаз. Подъюбники и юбка закрыли лицо, приводя в панику — но ненадолго. Сильный порыв ветра надорвал их с треском, а новый, налетевший через несколько секунд, довершил его дело, унося в вечернюю даль длинные широкие лоскуты.

Прикрывая лицо руками, чтобы можно было дышать, она выглянула меж пальцев, словно подсматривая за мирозданием, и дыхание ее перехватило — но уже не от ветра. Вид потрясающей красоты и необычности открылся перед глазами Анны.

Погруженная в теплые вечерние сумерки, плыла далеко под ее ногами земля. Лес, речка, шахматная клетка полей и садов, россыпь кубиков-дач, тонкая ленточка дороги, на которой словно застыли крошечные букашки — возы, экипажи, а то и самодвижущиеся кареты на резиновом ходу, — и тишина. Ни шума деревьев, ни скрипа колес, ни рева моторов, ни плеска волн — не было слышно ничего, кроме ее собственного прерывистого дыхания. Людей внизу не было видно тоже, и Анна вдруг подумала с замиранием сердца, что род людской за те минуты, что ее не было внизу, мог прервать свое существование на этой земле, и осталась бы она одна — лететь, подобно сказочной фее, на волнах эфира и взирать на безлюдное и оттого печальное великолепие. И, очутившись лицом к лицу с прекрасным, но одиноким миром, окружавшим ее, с прохладным прозрачным воздухом, с горизонтом, алеющим нежным румянцем заката, с лесом, полями и реками, такими маленькими и беззащитными — и такими вдруг родными, Каренина неожиданно почувствовала себя с ними единым целым. Сладкий прилив умиления и нежности к этому миру нахлынул внезапно, и показались в эту минуту все ее обиды ничтожными, ревность — капризом, страсть к Алексею — одержимостью и эгоизмом, которыми мучила она и его, и себя, а попытки покончить с жизнью — вершиной безрассудства, и она внезапно ощутила себя свободной. Впервые по-настоящему свободной и хозяйкой своей судьбы.

«Теперь я вольна распоряжаться собой и своей жизнью как захочу — и не зависеть от Алексея! Я свободна, свободна, как птица!..»

Новый порыв ветра — и зеленое море подмосковной тайги о чем-то запело под ней, то ли соглашаясь, то ли приветствуя — неожиданно близко.

Анну нашли под утро, когда восток окрасился робким сероватым светом — предвестником зари.

Два человека с фонарями, спотыкаясь и выкликая ее имя, пробрались через бурелом и вышли на маленькую поляну, все еще укрытую тенями ночи, как и весь лес, и тут в тусклом желтом свете на сосне мелькнуло что-то белое.

Один из них залез на дерево, чтобы обрезать зацепившиеся за ветки стропы, и его товарищ по поиску бережно принял на руки неподвижное тело первой в мире женщины-парашютистки.

Ощутив прикосновения, она застонала, словно прощаясь с жизнью, с трудом приподняла заплывшие от укусов комаров веки и обвела затуманенным взглядом склонившиеся над ней лица.

— Анна, прости меня! Прости! Только теперь я понял, какая ты на самом деле — страстная, отважная, неистовая, только сейчас! Никто из моих знакомых дам никогда бы не осмелился…

— И даже Сорокина? — неожиданно быстро пришла в себя умирающая.

— Я порвал с ней!

— Алеша… милый…. — ласково прошептали в ответ запекшиеся губы. — Теперь ты постиг, что нет ничего возвышенней любви… посланной нам небом…

— Да!

— Так дождись ее… и живи счастливо своей жизнью…

— Как — своей?! Моя жизнь — это ты! — пылко заговорил Вронский, но Каренина его уже не слышала.

Ее томный, чуть расфокусированный взор устремился на второго склонившегося над ней — водителя летающей машины, которого она сразу узнала. Глаза их встретились, и Анна удивилась, как можно было с первого взгляда не обожествлять такого совершенного человека, как он, не благоговеть перед ним, не посвятить свою жизнь ему. Что бы он ни делал, вокруг него сиял ореол мужественности и героизма. Непостижимо, как этого можно было не ощущать, быть не затронутой им, не затянутой с головой совершенно добровольно в сей стремительный водоворот…

— Мадам… я также покорен вашей отвагой. — Пилот с трудом отвел взгляд.

— Когда я любила Вронского, я ходила по земле, — мечтательно улыбнувшись, проговорила Анна. — А теперь я буду летать.

Они расстались у входа в ущелье. Гортон помедлил, прежде чем шагнуть в белую пелену тумана, клубившегося над руслом пересохшей реки.

— Все еще хотите войти туда, повелитель? — Толстенький, лысоватый коротышка в шерстяном кафтане беспокойно стискивал резную ручку тяжелого сундучка. В голосе его явственно звучала надежда на отрицательный ответ. Грустные усталые глаза под густыми бровями смотрели обреченно.

— Да, хочу. — Гортон ободряюще взглянул на спутников. Взгляд Варга стал еще более печальным, на лице же второго — худощавого чубатого Хальса, увешанного оружием, играла азартная, дерзкая улыбка. Гортон совсем по-дружески подмигнул соратникам: — Не бойтесь… Я знаю, что делаю. Ждите меня здесь.

Затем, подтянув ремень и придерживая рукоять висевшей на боку сабли, бодро шагнул вперед. Туман тут же поглотил его. Варг тихо застонал.

— Зачем?! Зачем?! Зачем ему это?! — Варг тяжело опустился на холодный серый валун. Звякнул о камни сундучок, набитый снадобьями, эликсирами и магическими травами. На лице мага было такое отчаяние, что казалось — еще чуть-чуть, и он заплачет. Рука Хальса легла на его плечо. Варг поднял покрасневшие глаза на соратника. Хальс смотрел весело и спокойно — таким его знали бойцы, когда он появлялся в гуще боя, и его боевой клич, вторгаясь в нестройный звон клинков и свист стрел, вселял во всех и каждого уверенность, что не врагу улыбнется сегодня удача.

— Он вернется. Он всегда выходил из самых безнадежных положений… А что до твоего «зачем», то «Кто познает мысли его?» — процитировал Хальс строку из знаменитой «Песни о Гортоне-вожде».

Варг только устало улыбнулся.

К своим неполным сорока годам Гортон успел стать героем песен, баллад и многочисленных устных легенд. И было за что. Мальчишка из обычной семьи провинциального аптекаря, он с тринадцати лет изведал все прелести имперской тюрьмы, откуда совершил побег, после чего началась его полная скитаний и подвигов жизнь. Дерзкие налеты, обманутые засады, погони и поединки на ночных улицах с наиболее ненавистными «Слугами Империи» превратили его в опасного преступника и народного героя. Наконец, преданный и схваченный, чудом избежавший казни и сосланный на галеры, Гортон появился через два года у южных берегов Империи во главе небольшой пиратской флотилии, держа флаг на той самой галере, на которой до этого греб, прикованный к веслу, и на которой сумел успешно поднять бунт и захватить власть. Это было только начало его пути, полного падений и взлетов и необъяснимых, парадоксальных поступков. Несколько раз он получал предложения перейти на почетную службу — как к самой Империи, так и к ее врагам (в последний раз — в чине генерала). Несколько раз он с немалыми средствами оседал на время в вольных северных городах, дававших ему и его дружине убежище и почет в обмен на защиту от внешних врагов. Неоднократно мог он оставить опасный свой путь, но всякий раз отказывал послам-вербовщикам, раздавал казну соратникам и с кучкой добровольцев возвращался обратно на земли Империи, чтобы продолжать эту безнадежную, отчаянную, одинокую войну с непоколебимой громадой ненавистного государства… Многие считали его безумцем, кто-то — кровожадным псом, грызущим подножие Империи из внутренней ненависти к любой власти, кто-то — зарвавшимся, потерявшим голову от затянувшегося везения авантюристом, которому вот-вот, не сегодня завтра, изменит удача, и тогда он сложит голову на плахе. Но проходило время… Вольные северные города опустошала чума, враги Империи погрязали один за другим в смутах и междоусобицах, в которых многие военачальники простились с жизнью, кто — в битвах, кто на эшафоте, кто — от яда и кинжала, а Гортон все не погибал и все так же безнадежно, как пес, грызущий ствол векового дуба, терзал Империю, пока однажды ее массивное здание не дало ощутимую, опасную трещину. И Гортон из грызущего пса превратился в крепкий и острый клин, который, все больше врезаясь в трещину, расколол, наконец, могучее некогда государство на груду обломков. Гортон собрал немалое войско и двинулся с боями к столице. На всем огромном пространстве Империи и далеко за ее пределами все только и говорили о Гортоне. Тогда и появилась анонимная «Песня о Гортоне-вожде», в которой отдавалась дань уважения не столько удали и упорству, сколько необычайной прозорливости легендарного атамана и где не менее десяти раз повторялась фраза-рефрен: «Но кто познает мысли его?»