Саманта Хант - Изобретая все на свете

И слова застревают у меня в глотке.

Я не прочь высказать хозяевам, как отвратительна их затея. Слова уже у меня на языке. После долгих мучительных мгновений, за которые лица Фон Тукеров переполняются ужасом и обидой, я наконец выдавливаю улыбку и два слова, произносить которые так больно, что я только шевелю губами, не тратя сил на произведение звука.

— Благодарю. Вас.

— Ну, — облегченно вздыхает миссис Фон Тукер, — мы слышали, сколько глупостей пишут о вас в газетах. Я рада видеть вас во плоти и убедиться, что вы — все тот же старый добрый мистер Тесла, а не сумасшедший ученый, какого они из вас сделали. Ха. Ха-ха! — это не настоящий смех, а нервно выговоренные слова.

— Чепуха, — говорю я. — Разумеется, я — сумасшедший ученый. Вы имели в виду мое сообщение с Марсом?

— Нет-нет, — объясняется мистер Фон Тукер. — Она говорит о ваших заявлениях относительно бесплатной энергии. — Он прокашливается, прочищая горло. — Мистер Тесла, — говорит он, — если всякий сможет запросто собирать энергию из воздуха, что станется с Морганом? Что будет со всеми нами?

Я возвращаюсь в отель «Пенсильвания» и снимаю свой вечерний костюм и бережно вешаю его. Оставшись в одном исподнем, я гашу весь свет и открываю двери на балкон — на узкий двухфутовый балкончик, где устроил свой госпиталь.

— Стыд и позор, — говорю я птицам на балконе. — Стыд и позор!

Я гляжу поверх городских огней, в небо. «Туда! — думаю я. Я жмурю левый глаз, чтобы лучше проиллюстрировать свою гипотезу. — Сюда». Вдоволь насмотревшись «туда» я снова переключаю взгляд «сюда». Я закрываю правый глаз и открываю левый.

Да. «Туда. Сюда», — думаю я, на сей раз изменяя первый звук, превращающий «сюда» в «туда». И меня осеняет. Звук «Т». Он превращает одно в другое. «Т» — это время. Точно. Сюда плюс немного времени равно Туда. Я снова смотрю в небо.

Если бы я мог превратить Туда в Сюда изменением одного Т, я вернулся бы к началу. Уронил бы камень. Не сделал бы того, что сделано. Последние вести о Катарине и Роберте я получил из Италии. Они туда. А я сюда.

Одиночество после приема ощущается остро как нож.

— Сюда. Сюда, — говорю я, представляя лицо Катарины в своих ладонях, представляя Роберта. Пользуясь этим ножом, чтобы перерезать промежуток между Сюда и Туда. Без проводов.

«Т» пронзает брачные узы, амбиции и разницу в положении, разделяя неразделимое — временем.

— Сюда, сюда, — говорит мне Катарина.

— Сюда, — говорит Роберт.

Я беру в руку карандаш и черчу треугольник, где одна вершина — Катарина, вторая — Роберт, а я образую третью. Хотя я отлично сознаю, что все не так, как на листке бумаги и в наших жизнях.

— Мне нельзя жениться, — все еще твержу я себе и повторяю громко и убежденно, чтобы Дане наверняка услышал меня. — Писателям — да. Художникам — да. А изобретателям нельзя, по крайней мере, мне нельзя.

В этом мы с братом согласны. Мне нельзя иметь даже никого похожего на жену, тем более — на жену моего друга. Птицы — да. Птица, возможно, могла бы меня любить. Я осматриваю госпиталь на балконе, прежде чем повернуться к рабочему столу. Я обвожу кружком вершину Катарины, и кружком — вершину Роберта. Широкие кольца Сатурна. Я переворачиваю карандаш вниз ластиком. Я в который раз пытаюсь стереть линии, соединяющие меня с ними. В темноте я лежу на кровати поверх одеяла, чтобы ветер обдувал кожу. Мои птицы одна за другой влетают в комнату, устраиваются на высоком секретере. В синем полуночном свете я вижу длинные тени голубей на своей стене. Я большую часть жизни прожил в отелях. Попытайся я перечислить все номера, где жил с приезда в Нью-Йорк, получился бы длинный список. Да все и не вспомнить — слишком их было много. Мой соучастник — одиночество. Одиночество, не считая чемодана идей и, конечно, голубей, которые остаются со мной в каждом отеле.

Кроме «Сент-Региса».

Я провожу ладонями по лицу и тихонько улыбаюсь, вспоминая «Сент-Регис», как улыбался тогда, много лет назад, когда, вернувшись в свой номер, нашел его битком набитым начальством отеля и двумя почтенными уборщицами, вооружившимися щетками на длинных палках, какими обычно снимают паутину с высоких потолков, а в тот раз сгоняли пару перепуганных рыжих голубей с насеста под потолком.

— Мистер Тесла, — заявил один из управляющих. — Вы или ваши голуби должны нас покинуть. Сегодня же.

Я выехал. И взял птиц с собой.

Я перелетал с места на место, как пчела, гудящая над клеверным полем. «Уолдорф», когда мог себе это позволить. «Герлах». Отель «Пенсильвания». Отель «Говернор Клинтон». «Мак-Альпин». Отель «Мажори». Каждый номер давал мне возможность запереть дверь, закрыть мир снаружи и раскручивать тайны, каких никто и вообразить не способен.

— Пожалуйста, принесите мне чистое белье!

И какой-нибудь молодой человек исполняет поручение. И мое любимое «Не беспокоить» — и никто не побеспокоит. А все же, вот в такие ночи, я сижу за запертой дверью своего номера и слышу звуки из коридора — кашель, смех, разговор о чьей-то тетушке из Огасты в Джорджии. В отеле всегда кто-нибудь бодрствует. Впервые за много месяцев я засыпаю раньше, чем утреннее солнце наполняет небо голубым светом.

Однако нитроглицерин требует внимания, и потому на следующее утро меня будит резкий стук в дверь.

Альфред Нобель разбирался в нитроглицерине. В 1864 году на их семейном предприятии — химическом заводе в Швеции — случился взрыв. Взрывом убило брата Альфреда — Эмиля. Трагедия привела к двум крупным поворотам на прямом, в общем-то, жизненном пути Альфреда.

Во-первых, Альфред быстро разработал способ приглушать и контролировать взрывчатую силу нитроглицерина, смешивая его с органическими веществами. Альфред изобрел динамит. Во-вторых — французские газеты по ошибке преждевременно опубликовали некролог Альфреда, обвинив его динамит во множестве катастроф и мучений. Альфред, с удивлением прочитав собственный некролог, поскольку был еще вполне жив, был потрясен столь нелестным отзывом. Он немедленно переписал свое завещание. Он предпочитал, чтобы запомнили его щедрость, а не его взрывы. Альфред наткнулся на идею, ставшую Нобелевской премией.

— Алло? — меня вызвали к общему телефону, связь плохая, трубка трещит в ухо.

— Мистер Тесла, Питер Гран… — последнего слога не слышно. — Из «Нью-Йорк таймс».

— Да?

— Надеюсь, я первый, кто спрашивает у вас, что вы чувствуете, получив Нобелевскую премию?

— Простите?

— Вы получили Нобелевскую премию по физике, — повторяет репортер.

Я замираю, но в шумном вестибюле отеля всем не до меня. Люди тащат к вращающимся дверям груды багажа, женщины тянут за руку детей, упрямых, как мулы, оттого что загляделись на солнечные пятна на мостовой. Коридорные стоят, сложа руки, и еще один высокий мужчина, сливающийся с обстановкой холла, застыл с трубкой в руке, разинув рот, услышав новость, что он, после многих лет забвения, награжден Нобелевской премией.