Марина Кимман - Флейта Нимма

Перед каждым висел мерцающий огненный шар.

— Я никогда не слышала его песню, — сказала девушка.

У парня дрогнули веки. Он кивнул.

— Что он пел? Тогда?

Парень нахмурился. Затем он открыл глаза, и очень, очень внимательно посмотрел на Омо.

— Это сложно описать. Но… смотри.

Лемт опустился на колени и снова закрыл глаза.

Довольно долго ничего не происходило. Аллегри, слегка разочарованный, собрался уходить, но ворона клюнула его по плечу.

Секунда, и что-то изменилось. Шар Лемта больше не мерцал. Он побелел, и с каждой секундой сиял все сильнее.

На самой поляне не осталось теней. Художник с беспокойством посмотрел в сторону поселения — если хоть один пустынник сейчас не спит, через десять минут здесь будет толпа.

А потом… Потом появилась музыка. Движение и статичность в форме звука, цвет, объем, природа, вода, огонь… Проще было обозначить это словом "всё", чем перечислять. Сама жизнь, хотя нет, что-то большее, источник всего — промелькнула мысль в голове художника.

Художник застыл на месте. "Всё" наполняло его тело. Аллегри, музыка, мир — все это по сути являлось выражением одного и того же, но вот чего? Песня обещала ответ, надо было только вслушаться.

Аллегри испугался. Что-то подсказывало ему, что если он разгадает секрет этой музыки, то флейта станет ему не нужна. Возможно, если бы он услышал ее до того, как въехал в Айзернен-Золен, что-то бы поменялось. Но сейчас…

Слишком поздно сворачивать с пути, подумал Аллегри. Да и не хочу, в общем.

Однако освободиться от власти музыки оказалось не так-то просто. Песня как будто вычищала темные закоулки памяти. Аллегри вдруг понял, что злость — на жену, сына, тех людей, которые пакостили ему всю жизнь, из зависти или по каким другим причинам — вся эта злость уходит из него. Он готов был простить тех, кто когда-то сжег его мастерскую. Даже Виорика вдруг показалась ему скорее жертвой обстоятельств, нежели злоумышленницей.

Аллегри достал флейту и посмотрел на нее, не совсем понимая, для чего она нужна теперь, когда он наконец-то почти счастлив.

Чей-то вопль перекрыл песню. Гелиал Омо схлопнулся и исчез. Они переглянулись.

Лемт плавно погасил свой.

Кричали совсем рядом.

Они поспешили к яблоневому дереву, что росло на краю поляны. За его стволом, на корнях, ничком лежал человек. Возле ладони на земле валялась не то короткая трость, не то ветка, завернутая в лист бумаги. Лемт приподнял ему голову и тут же ее уронил.

— Ксашик!

Вместе они перевернули его на спину. Он дышал, но рука у него была страшно, местами до почернения, обожжена. Омо осторожно осмотрела ее.

— Не удивлюсь, если пузыри вскочат, — сказала она.

Они обошли его кругом.

Лемт молча поднял трость и развернул бумагу. По темному стволу флейты пробежал маслянистый лунный блик.

— Какая-то дудка.

Омо фыркнула.

— Дудка?

— Да, смотри, вот сюда надо дуть…

— Это флейта, дурак, — она забрала у него инструмент. — Ты что, никогда флейты не видел?

Лемт пожал плечами.

— В Мэфе не очень-то любят музыку.

Они не заметили, как Аллегри пришел в себя и приоткрыл глаза. Первым, что он увидел, была ворона. Она сидела на ветках дерева над головами Лемта и Омо, и наблюдала. Затем Аллегри увидел что-то, что вмиг заставило его забыть обо всем.

Флейта была в чужих руках. Снова. В глазах начало застилать багровым, не то от боли в руке, не то от ярости.

— Отдайте! Мне! — просипел он.

Омо и Лемт смолкли и посмотрели на него.

— Флейту!

Девушка отступила на шаг, а парень спросил:

— Что ты видел? Сейчас?..

— Дались мне ваши тайны! — художник почти кричал, но голосом сдавленным, переходящим в стоны боли, — флейту!

Лемт пнул художника по ноге. Это было так неожиданно, что вскрикнула Омо, а не Аллегри.

— Что. Ты. Видел?

Омо прикоснулась к его плечу, но парень этого даже не заметил. Он, не отрываясь, смотрел на художника. В его глазах была нечеловеческая злоба, и Аллегри вдруг поймал себя на мысли, что он уже видел эту темноту — в самом первом сне, о флейте.

Ворона улетела.

— Лемт, успокойся. Что с того? Он не скажет Таиру, — Омо схватила Лемта за руку и попыталась его оттащить. — В конце концов, мы теперь тоже… кое-что знаем.

Она подобрала карту.

Сказать, что все это не понравилось художнику — значит, ничего не сказать.

Сейчас он даже желал их смерти, уже вполне сознательно.

— Та-ак, — протянула девушка, разглядывая пометки на карте. — Храм музыки, значит. Теперь мы знаем, где он.

Аллегри попытался встать, но было полное впечатление, что обожжена у него не только рука, но и вся правая половина тела.

— Омо, — Лемт перебил ее. — Да ты взгляни на него…

Ярость похожа на песочные часы — стоило Аллегри разозлиться, как гнев Лемта куда-то ушел. Художника смотрел на низ как загнанное животное. А они в таком состоянии на многое способны.

— Отдай ему, — сказала Омо.

Лемт кинул флейту.

Аллегри перехватил инструмент здоровой рукой и привычным движением спрятал его за пазуху. Затем застегнулся.

Девушка не сводила с него глаз.

Хрустнула сухая ветка, где-то в глубине сада. Лемт насторожился.

— Идут, — сказал он.

К счастью, ограждений в саду не было. Они вообще не любили барьеры — пустынники — если, конечно, не считать Стены.

Уже через полчаса Аллегри, Лемт и Омо были в своих постелях.

Художник не спал этой ночью.

Он решил, что с него хватит. Находиться здесь было опасно. В том числе и для его задачи.

Имело смысл пройти на юг, подумал он. Рано или поздно — но лучше рано — в Стене должна была встретиться либо дверь, либо пролом… Если нет, то он планировал все-таки перелететь через Стену.

Наутро все поселение стояло на ушах. Ксашик украл лошадь, а чуть позже обнаружили пропажу бурдюков с водой и кое-какой еды из общей кухни.

Все собрались в доме для пения, чтобы обсудить это, однако Таир, глава поселения, вовсе не был настроен что-либо предпринимать.

— Братья, успокойтесь, — сказал он, оглядывая собрание своими странно прозрачными глазами. — Лошадь можно купить, бурдюки — сшить, а еду — приготовить. К тому же… — он сделал паузу, чтобы все обратили на него внимание, — мы еще легко отделались.

Я переглянулся с Омо.

У меня остался какой-то нехороший осадок в душе от ночных событий. Как будто мы с Омо увидели меньше, чем произошло на самом деле.

Я не испытывал к Ксашику сильной неприязни. Но все-таки зря мы его отпустили тогда.

Его флейта не выходила у меня из головы. Дудка и дудка. Но явно непростая, раз он так разъярился. Чем больше я об этом думал, тем больше мне все это не нравилось. И… кажется, вчера ночью мне снова снились голоса. Та самая песня нимм.

А я так надеялся, что после Степи с ними покончено.