Ольга Громыко - Сборник "Профессия: ведьма"

С тем нас Вахрамей из залы и выпроводил, даже пирогом не угостил, Да и мы не лыком шиты – загодя по краюшке на брата припрятали, идем и жуем, думу думаем.

Алена навстречу, интересуется ехидно:

– Что, добры молодцы, невеселы, буйны головы повесили?

– Тебя, – в один голос отвечаем, – увидали!

Разобиделась Алена:

– Ничего, потерпите… чай, в последний раз видимся! Завтра батюшка вас худой хворостиной из царства навьего несолоно хлебавши прогонит!

– Ты за нас не кручинься, царевна, похлебать мы завсегда горазды, а соль у нас своя!

Только разошлись, я из кармана горсть гороха каленого достал, через плечо метнул:

– Накось, выкушай пшенички самородной!

Оступилась Алена на горохе, сидит на полу и бранится всячески. От девки сроду таких слов не слыхивал, да и молодцу есть чему подучиться.

Наказали мы челяди баньку протопить, прихватили одежу чистую да бочонок кваску на хрене, пошли пот трудовой смывать. Славно попарились, все косточки прогрели, девять веников березовых друг о дружку истрепали. Сидим телешом на лавках, от жара помаленьку отходим, квасок попиваем.

– Ну что, Семы, какие думы полезные будут? – спрашиваю.

Хлебнул Муромец из жбана, жмурится сладко:

– Надобно к каждому улью по ярыге приставить и пчелам учет вести – пущай у летка отчитывается, чего и сколько принесла.

– А ты, Васильевич, что скажешь?

– Хлопотное это дело – с каждой пчелой возиться, давайте лучше посередь пасеки костер разведем, деготь-от горюч, пчела над огнем пролетит да от жара и вспыхнет.

Постучал я себя по лбу – гулко вышло.

– Умом вы, Семы, тронулись – где же это видано, чтобы пчелы заместо меда деготь носили?! Деготь кто-то уже в медовуху подмешивает, опосля варки, вот его в меде никто и не чует. В погребах царевых нашу пчелку искать надобно! Приметил я, как утром туда бочки свежие по доскам скатывали. На медоварне навряд ли кто средь бела дня шкодить отважится, а вот темной ночкой покараулить не помещает.

На том и порешили. Выходим в предбанник одеваться, а одежи-то и нету! Ни грязной, ни чистой, только портянка Муромца под лавкой завалялась, и та несвежая. Неужто тать прибрал?!

Приоткрыл я дверь щелочкой, на белый свет глянул… чтоб ты провалилась, Алена Вахрамеевна! Вся одежа по дубу вековому развешана, на ветру полощется. Самая маковка кольчугой Муромцевой увенчана, идет от нее стук-звон унылый, птицы не долетая вспять поворачивают. Сапоги и те шнурами связала, через ветку перекинула.

Услыхали побратимы весть скорбную, прогневались зело. Кричат:

– А ну подать сюда эту мерзавку! Были мы добры молодцы, а теперь злые! Веник на прутья разберем, в соленой воде вымочим – то-то она у нас попляшет!

Мне бы хоть порты подать, чтобы до покоев без сраму дойти. И колдовать, как на грех, заказано – царь из окошка увидит, не сносить нам голов. Глядь-поглядь – Вранко на плетне сидит, перья перебирает. Свистнул я в два пальца:

– Выручай хозяина, дармоед, коль татя проглядел!

Каркнул ворон виновато, снялся с плетня. Ждем-пождем – приносит Вранко мои штаны:

– Держи, хозяин, дальше я тебе не помощник – одежа ваша к веткам гвоздями накрепко приколочена, весь клюв сбил, пока эти отодрал.

Забранились мы пуще прежнего, да делать нечего – мои штаны, мне и лезть. Подступился я к дубу с опаской, на ладони для храбрости поплевал. Пару раз вниз соскальзывал, пока не приноровился. Кое-как пару саженей одолел, чую – что-то не то: прежде я за дуб держался, теперь он меня держит. Руку отлепил, понюхал – смола сосновая! Кругом ствол промазан, ежели дальше лезть – останусь на дубу на веки вечные.

Только до сумы Соловьевой дотянуться и сумел.

Приношу суму в баню, злой как черт:

– Ну, Васильевич, твой черед штаны мерить – посбивай-кось ножами ветки, Вахрамеиха проклятая меня чуть намертво к дубу не приклеила, хоть ты заново мойся!

А воды в кадке на донышке, да и баня выстудиться успела. Не больно-то смолу ототрешь, только пуще размазывается. Воротился Соловей с добычей – вся одежа перепорчена: где рукава мокрые узлами завязаны, где смолой выпачкана, где Сема чуток промахнулся.

Вернулись в палаты злые-презлые, честим Алену во все корки – то-то ей, поди, икается! Отдохнули маленько, перекусили – и в погреба. На сей раз ключника известить не удосужились, со своим умельцем пришли: Сема Соловей отмычками позвенел, замки разнял, а царевна-лягушка их за нами снова замкнула и к себе ушла. Попрятались мы за бочками и давай караулить. Сему Муромца под бока то и дело пихаем, чтобы не спал, храпом татей не отваживал.

Только пошло время за полночь – скрипнула дверь окованная, спускается кто-то в погреба, да с лучиною. Давай бочки открывать и в каждую по ложке дегтя лить. Вольет и размешает, чтобы неприметно было.

Подпустили мы татя поближе, выскочили из-за бочек да сетью и накрыли. Вскрикнул тать тонким бабьим голосом, забился в путах. Тьфу ты, опять Алена, в платье мужском! Я виду не кажу, говорю громко:

– Экая, братцы, здоровущая пчела нам попалась! Неси, Сема, топор да бей ее промеж глаз, иначе не удержим!

Видит Алена – худо дело, Муромец и впрямь куда-то побежал, – взмолилась что есть мочи:

– Не губите меня, добры молодцы, это же я, Алена-искусница, дочка Вахрамеева! Подшутить над батюшкой хотела, чтобы ему жизнь медом не казалась!

Сема Соловей в затылке притворно чешет:

– Надо же как занятно жужжит! Прям как дочка царева, у той тоже жало заместо языка!

– Что ты, Сема, откуда тут Вахрамеихе взяться? Она, поди, все у бани околачивается, молодцев караулит. А и гадкая же девка, немудрено, что царь ее замуж не отдает – боится, как бы не вернули с позором!

– Ну, ежели это и впрямь царевна, убыток небольшой. Все одно добром с ней не договоришься, дай-кось топор испробуем!

Тут и Муромец подоспел, сыскал где-то кувалду двухпудовую, несет-поигрывает:

– Разойдись, народ, на две стороны!

Посторонились мы, сеть выпустили. Алена, не будь дура, так в сети к выходу и метнулась, оступаясь да всхлипывая. Полетел ей вслед хохот молодецкий, аж стены задрожали.

Догадалась Алена, что шутку над ней подстроили, отплатили за дуб сторицей. Обернулась на пороге, из сети выпрастывается:

– Да вы… да батюшка вас… звери лютые!

Сорвалась в плач, слезы по лицу размазала, швырнула в нас сетью скомканной и убежала.

Ну что с девкой непутевой поделаешь? Царю говорить негоже – хоть и грозится Алена «батюшкой», а не видали мы, чтобы она с Вахрамеем речи вела, даже не подходит близко. Плачет, вишь ты… Испугалась, поди, что влетит ей от царя за медовуху дегтярную.

Насобирали мы дохлых пчел, в деготь обмакнули, наутро понесли Вахрамею предъявлять. Царь на упокойниц косится недоверчиво: