Ксения Татьмянина - Связующие нити (СИ)

Автобус был виден, и водитель всё возился с чем‑то, не обращая на меня никакого внимания. На левом, закругленном берегу озера я заметила интересное место, — пологое, не обрывистое, окружённое деревьями лишь на расстоянии, и там, насколько было видно отсюда, были разбросаны камешки. Оттуда не будет видно дороги, но и не будет слышно машин. Я решила, что не потеряюсь.

Туфли скользили по траве, я шла у самого края, и мне приходилось порой хвататься за стволы ив и за ветки, а от такой глупой возможности неосторожно плюхнуться в воду у меня по — детски замирало сердце. А когда я добралась до пустого пятачка, там меня внезапно поймал ветер и обдал сухим песком. Над головой послышалось ленивое, не впопад резкому ветру, рокотание, и водой запахло сильнее. Меня будоражило чувство, что я сегодня взяла и уехала, тогда как обычно об отъездах кто‑либо, но знал, — или родители, или Трис, или коллеги — преподаватели, а сегодня так вышло, что не знал никто. Меня будоражило, что сегодня я сделала что‑то хорошее и значимое. Я вернула Виоле куколку, а не просто была одной из этапов по работе с сожжёнными мостами. Меня будоражило, что я далеко от города, что я одна, что стихия такая неспокойная, что я, будто бы нарушая запрет, как сбежавший девчонка, стою здесь и стесняюсь наглого ветра, который, налетая сбоку и закручиваясь замысловатым винтом у ног, так и норовил задрать мне края лёгкой рубашки.

А после зашумели деревья, и стало капать. Вкрадчивые звуки подкрадывались постепенно, — от листьев, от воды, от травы, — шуршание — шелест, о землю крупные капли ударялись с глухим звучанием, а об меня с чуть звонким. Я запрыгала на месте от восторга, и пошире раскинула руки. А дождь в ту же секунду хлынул сильно. Капли, превратившись в струи, проникли в волосы, в одежду, щекотали мне шею и спину, стекали по лицу, мешая мне видеть, и я закрывала глаза. Стоять под дождём было настоящим наслаждением. Мне даже казалось, что я слышу собственный пульс, и все моё восприятие мира превращается только в осязание прохладной воды, окутавшей тело.

Раскат грома согнал с меня оцепенение, и я с визгом от ужаса и счастья забежала обратно под кроны. Вернувшись, я увидела, что водитель уже не пытался чинить свой автобус, а спрятался внутри. Он открыл мне двери и замахал рукой, а я, наоборот, замахала ему рукой от себя:

— Нет, мне нравится!

— Вымокла же!

— Ну и пусть!

Следующим рейсом я ехала в город единственной мокрой пассажиркой. На улицах, когда я вышла, дождя не было, но были огромные лужи. Моя обувь раскисла и я, сняв туфли, пошла прямо по мостовой босиком. Теперь мне было немного холодно, но мне так нравилось, что мутная вода омывала ноги, когда я топала напрямик по лужам, и нравилось, что тротуары такие шершавые, и порой всякий мелкий сор больно подкалывали ступни. Даже если заболею, мне не страшно было платить такую жалкую цену за такие волшебные чувства. В городе было всё ещё пасмурно, и хоть вечер был не поздним, казалось, что уже пора зажигать фонари.

Я шла домой, вспоминая, что в тот самый летний день, когда я бежала обратно к долговязому незнакомцу на остановку, в страхе, что он уже ушёл, я вымокла точно также, а никому не нужный чёрный зонт валялся брошенный.

Открыв двери, я зашла в прихожую тихо, и тихо постаралась дверь закрыть. Но Тристан не спал, он вышел из кухни.

— А почему у нас свет не горит? — я спросила шепотом.

— Где ты была, Гретт?

Он говорил не громко, а я продолжала шептать, будто в нашей квартире царила глубокая ночь и я боялась кого‑то разбудить:

— Т — с-с — с… — приложив палец к губам, я с порога прошла мимо него в сторону ванной. — Как хорошо у нас без света… как хорошо, когда на улице дождь…

— Ты выпила?

— Тристан… — укоризненно произнесла я, не оборачиваясь к нему. В тёмной ванной я кинула на пол сырую обувь, проверила, есть ли полотенце, и пошла за сухой одеждой. — Разве ты не понимаешь, что это первая весенняя гроза?

После душа, переодевшись в чистое и сухое, я уселась на кухне и с аппетитом стала есть яичницу с жареным луком и сыром, которую приготовил Трис.

— Прости, ты ел что‑нибудь перед сном? Я не успела домой, потому что автобус сломался, и я застряла в нескольких километрах от города.

— Ел. Ты не простудишься?

— Нет. Как там дела у Нила и Дины? Они хоть раз заглянут к нам в агентство вдвоём?

— Нет, скорее всего. У Дины другой распорядок сна и бодрствования.

— Как я хочу спать…

— Может, останешься дома? Я скажу, что ты заболела.

Я внимательно посмотрела на Триса:

— Разве похоже, что я заболела?

Пить я не стала. По — моему, я даже как‑то странно разговаривала. И сейчас я говорила так, словно мне жутко хотелось говорить не так как обычно.

Ещ` несколько минут после ужина я в своей комнате сидела на подоконнике, не включая света. Я знала, что для того чтобы докопаться до причин своих непонятных чувств и поведения, я, прежде всего, должна разобраться во всех своих ощущениях. Я знала, что у меня совсем немного времени тишины для раздумий, а потом — вперёд, на работу, а там будет народ отвлекать, а то ещё и придёт кто‑нибудь, и спать хочется, и Трис что‑то спросит. А ведь он спросил меня сегодня, где я была… Удивительно!

Гелена осудила бы меня за такой рациональный подход к загадкам внутреннего мира. Но я хотела разобраться в явлении так же, как учёный, — разложить на части и понять. Я стала думать и внезапно вспомнила как однажды, будучи девчонкой, поссорилась со своей подружкой…

Она была с соседней улицы, мы подружились, когда нам обеим было по десять лет. Всё было хорошо поначалу, — гуляли, играли, болтали. А потом пошли обиды. Она постоянно опаздывала на встречи, она критиковала мою внешность, она начала смеяться над моими увлечениями и отказалась от наших общих прежних увлечений. Она часто бросала меня ради "тусовок" с другими девчонками, а я обижалась. Она стала помыкать мной, а я всё прощала, и ещё сама же извинялась. Это была мучительная для меня дружба, я часто плакала, но порвать, поссориться не могла. Во — первых я считала её лучшей подругой и мои представления о дружбе были идеальными и жертвенными. А во — вторых мне казалось, что если я только скажу "мы больше не друзья", то я автоматически стану предательницей, плохой, недостойной вообще никаких настоящих привязанностей, это меня очернит, все будут плохо обо мне думать, а я не хотела быть плохой. Я хотела быть преданной, терпеливой, хорошей, настоящей подругой, — не изменницей. Мы продружили семь лет. И с каждым этим годом я всё больше чувствовала, что об меня вытирают ноги: первую влюблённость в одноклассника презрительно обозвали "яйцом", с которым я, "курица", ношусь туда сюда. Мои мысли были спущены в разряд глупых, мнение советовали засунуть туда, куда обычно всех отсылали, внешне я была признанна безнадёжной уродкой и вся роль сводилась к роли свиты при королеве: подожди тут, понеси это, ты только послушай… мало того, к моим пятнадцати годам моя лучшая подруга стала вносить коррективы — что мне нужно носить, в какой цвет красить волосы, как и о чём рассуждать, а попытки засомневаться сводились к фразе: "Ты что, хочешь так и остаться дура дурой, или сделать, как я говорю и стать нормальным человеком?". Это всё говорилось не просто так, а ещё с добавлениями: "Я же твоя подруга, я плохого не посоветую…", "Да, у тебя вообще лица нет, и не обижайся. Кто, как не подруга тебе ещё правду скажет…"