Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

Но каждый глоток вина — лишь единожды». В юности, особенно среди учеников Академии, мы часто любили пошутить на счет этой фразы, настоящий ее смысл открывается тогда, когда начинаешь чувствовать вкус того самого вина.

— Наверно, так. Я писал их мальчишкой. Тогда, знаешь, многое видится по-другому.

— Я тоже так думаю. Но когда ты был мальчишкой, ты, наверно, совсем не был похож на меня.

На губах забродила улыбка — не привычная, а скрипучая, чужая, с привкусом наложенной годами мудрости.

— Еще как был. Мальчишки — это на самом деле отдельный биологический вид. И они все и всегда похожи друг на друга. Я не забыл, ты не думай.

— И как это? — спросил Котенок с таким выражением лица, как будто никогда в жизни не видел живого мальчишки, но ему было очень интересно, — Расскажи.

— Это… Хитрец ты. Почему я должен рассказывать тебе, а не ты мне?

Он пожал плечами. На этот жест мне всегда нечем было ответить. Котенок знал это и пользовался со свойственным всем подросткам эгоизмом.

— Это — когда вместо крови по твоим венам и артериям бежит чистая энергия. Ее не надо скапливать, но она может вырваться в любой момент. Огнем, феейрверком, взрывом. Когда кажется, что всего в этом мире можно добиться, хотя сам он видится еще смутно, как остров в тумане, но уже почти видны его очертания и даже засыпая, ты думаешь только о том, что осталось только ступить ногой на него, а там уже все пойдет еще легче.

Когда веришь в собственные силы… нет, даже не так. Когда кажется, что сил у тебя столько, что можно крепко ухватиться руками за млечный путь и перевернуть всю Галактику вверх ногами. И еще остается умение смотреть широко открытыми глазами — иногда это причиняет боль, иногда еще что-то, но потом это умение теряется безвозвратно. Жизнь… Как распахнутое перед глазами звездное небо с ясными светлячками.

Делаешь первы шаг — и уже идешь, не можешь остановиться… И воздух еще кажется сладким-сладким, как запах цветущей черемухи, он пьянит лучше вина и он так прозрачен, что через него видно лучше, чем через окуляр снайперского прицела. Смутно и ясно одновременно.

— Хм.

— Непохоже?

Он задумался, на лице появилось такое выражение, словно он откусил кусочек незнакомой еды и теперь прислушивался к себе.

— Наверно, похоже. Я не знаю. Ты поэт, Линус.

— Давно уже нет. Поэт умирает в человеке, когда он окончательно утрачивает дар смотреть широко открытыми глазами. Поэзия — это в каком-то смысле затянувшееся детство. Когда хочется рассказывать обо всем, что видишь, описывать это, заставлять людей чувствовать то, что чувствуешь ты.

— Ты хорошо рассказываешь.

— Просто вспоминаю. А ты не писал стихов?

Котенок смущенно потер руки одна об другую.

— Нет. Я только недавно понял, как это красиво. Помнишь, ты начал читать… тогда еще.

Он читал стихи так, как можно читать их только в шестнадцать лет. Не с надрывом, но с блестящими глазами, отчаянно стараясь чтобы звучало ровно и монотонно, но строфы непослушными дерзкими птицами вырывались на свободу и неслись, все набирая и набирая скорость:

Отгорело. Осыпалось. И слой за слоем

Я ищу под своей золоченой броней

Ту самую ржавую мелочь

Эту самую кислую горечь

То, что называется мной

Я продолжил, не попадая в такт, тяжелым, как после сна, голосом:

Отгорело. Молитва — смешок

Стружки золота мотыльками

Садятся покорно у каменых ног

Тень густую бросает золоченый сапог

Веками, веками, веками

Мы должны были выглядеть странно — двое обнаженных людей, сидящих на краю пустой ванны и читающие стих. Но мы не чувствовали себя странно.

— Дальше ты не читал, — сказал Котенок, переводя дыхание, — Только до сюда.

— У нас еще будет время почитать, — сказал я, ложа руку на его тонкие, кажущиеся по-женски хрупкими, плечи, — И этот стих и всего Обуялова и все стихи в мире.

— И я тоже буду писать стихи?

— Конечно. И напишешь не одну сотню. Так что если меня лишат графского титула, у нас с тобой всегда хватит денег на бутылку вина — будем ходить по улицам, ты булешь декламировать свои стихи, а я буду подыгрывать на сенсетте.

— Тьфу на тебя.

— Где твоя романтика? — возмутился я шутливо, — Ладно, сделаем иначе. Я буду щипать струны в тени оливок, а ты будешь моей маленькой музой, которая порхает туда-сюда и поет…

— Обойдешься!

— Ну вот. Жестокосердно с твоей стороны.

Смешливые морщинку у его глаз пропали, сами глаза тоже быстро потемнели — так, будто в них выключили переключателем свет.

— У нас не было стихов, — сказал он, — То есть были, конечно, но не такие… Стихи про великие битвы, таких было много, про героев, про их смерть. Как я слушал такие стихи, я чувствовал их иначе. Это… ну, как будто с закрытыми глазами ощупываешь старое ржавое оружие. Приятно, но это другое. А тут все иначе. Я не знал, что бывают и такие стихи. Они грустные, но их хочется слушать. Как будто слушаешь какую-то старую песню, которую совсем забыл, но которую слышал еще до рождения и которая звучит в ушах каждый день.

Незаметно так звучит.

— Понимаю.

— И у меня никогда не было желания писать стихи. У нас ведь это не развлечение и не песня, это тяжелая работа, вроде как выдалбливать из камня статуи.

— Ты будешь писать стихи, — пообещал я, — И такие, что Бьорн удавился бы собственным галстуком, если бы услышал их.

— Ты думаешь? Нет, серьезно?

— Я обещаю.

— И я увижу море, которое светится?

— И море тоже. Это будет за пару дней до того, как прибудет корабль.

— Мне кажется, — Котенок сделал небольшую паузу, — Мне кажется, я смогу писать… После того как увижу это море.

— Сможешь. Я покажу тебе море.

— Точно? — с внезапной подозрительностью спросил он, глядя мне в глаза, — Ты обещаеь мне, Линус? Покажешь море, которое светится?

Я почувствовал — это для него очень важно. У сердца вдруг обнаружились углы, очень острые.

— Я уже обещал, — сказал я твердо, — И я клянусь тебе. Ты увидишь светящееся море.

— Хорошо. Я тебе верю.

— конечно веришь. Больше-то тут на этой планете верить и некому.

Я засмеялся, подхватил еще не высохшего Котенка на руки и понес в спальню. За нами оставались влажные серые следы.

Это было хорошее время. И это было странное время.

Оно оставило в душе оттиск, мерцающий теплый след, вдавленный так глубоко, что отскоблить его невозможно было бы ни одним резцом. Даже если у кого-нибудь получилось бы залезть резцом в самую душу. Это было не просто время, это был кусочек, подаренный нам вечностью, подарок для двоих — для меня и Котенка. Время не текло сквозь нас, мы не чувствовали его бега, как укрывшийся за стеной человек не чувствовует порывов ветра. Мы сами создали свою стену, маленькую, хрупкую, местами из перекаленного или сырого кирпича, неровную, наивную, но стену. И впервые у меня появилось ощущение того, что обычно называют чувством дома.