Андрей Костанян - Восьмой цикл

— Не знаю, Малик. Может и не стоило. Пошли уже с этого мороза.

И они пошли пешком. Перемещаться желания ни у одного не было.

Через неделю озверение спало окончательно. В окружении стояли люди, причем мирные. Они еще были озлобленны, считали, что власть с ними плохо обходится, но с ними можно было вести переговоры.

Киреен отказался иметь дело с бывшими командирами армии освобождения, да и сами восставшие уже их с первого же дня в окружении не воспринимали как лидеров. В окружении оказалось пятьдесят три тысячи человек, из них лишь две трети взрослые мужчины, остальные дети. К сожалению, для всех, с пропажей эффекта зелья, память о зверствах, которые они чинили, не прошла. В стане восставших начались массовые самоубийства среди взрослых мужчин и женщин. Тридцать восемь командиров были повешены самими же восставшими через полторы недели попадания в окружение, еще сто командиров разного звена покончили жизнь самоубийством. Власти попытались вмешаться и как-то успокоить народ, прекратить самоубийства, но это не возымело эффекта.

Особенно интересным был факт, что хотя власти не пытались выявить и судить кого-то и уже через неделю после окружения, когда эффект зелья спал, они разрешили покидать окружение, бывшие бунтари добровольно оставались в изоляции.

Через две недели прошла и озлобленность. Основными эмоциями было уныние и подавленность. Более четырех тысяч человек за две недели либо покончили жизнь самоубийством, либо были казненным народным судом восставших.

Еще через неделю они пустили в свое скопление целителей и представителей власти. Целители больше нужны были для залечивания души, помощи при воспоминаниях о зверствах.

Прошел месяц, и бывшие бунтари стали расходится. По мнению целителей, потребуются годы, чтобы эти люди смогли начать нормально жить.

Еще год продолжались самоубийства. К концу года, от тех, кто воевал в составе армии освобождения, осталось меньше тридцати тысяч человек.

Через месяц, когда сняли полностью окружение, в совете семи подводили итоги восстания в Тридцатиградья.

Кален попросил разрешения выступить перед советом. Он рассказал, все, что произошло ночью после окружения, не упоминая только об игре и Высших. После рассказа он обратился к совету:

— Я знал, что Малик обязался доставить мага к суду совета. Мои действия не были вызваны спонтанным решением, я подготовился заранее, и поступил осознанно. Я взял заготовку для артефакта перед поездкой, договорился с Маликом о том, что помогу ему поймать преступника. Я устроил самосуд, лишив совет семи вынести справедливое наказание. Я приношу извинения и жду вашего наказания.

Совет семи сохранял молчание в течение трех минут. Малик собирался защищать Калена, но он понимал, что выступать ему нужно последним. Первым взял слово Орлых:

— Человек, который организовал подобный ужас, должен был предстать перед объективным судом, где у него была бы возможность оправдаться. Ты, Кален, отобрал у него возможность защититься в суде и тем самым нарушил закон. Но я обращаюсь ко всему совету: разве мера наказания, избранная Каленом, не является самым справедливой, какую только можно придумать? Какой приговор бы вынес суд? За такие преступления — смертная казнь. Но я спрашиваю себя, а не слишком ли это легкая смерть для человека, по вине которого солдатам пришлось убивать детей, чтобы выжить? Я лично для себя решил, что Кален восстановил справедливость, выбрав в виде наказание его же преступление. На мой взгляд, решать судьбу Калена должны представители Тридцатиградься, так как преступник нанес именно им основной ущерб. И я приму то решение, которое вынесет ему Киреен.

Взоры обратились на Киреена. Он встал:

— Будучи Архимагом Эдвара, мне доводилось три раза совершать суд, будучи самому и судьей и палачом. Я делал то, что сделал Кален, три раза. И я знаю, что даже если решение справедливое, законное и верное, это будет напоминать тебе о себе постоянно. Это и есть наказание за самосуд. Калену с этим жить, он сам себе судья. Как представитель Тридцатиградья, я согласен с тем, что суд, который совершил Кален, вынес самое справедливое решение которое могло быть. Что касается права обвиняемого на защиту, тут есть два момента. При свидетеле Малике, преступник признал свои преступления, а никакие оправдания не смягчают подобные действия. Второй момент, Кален предоставил преступнику возможность защититься в поединке, которую тот принял и проиграл. По древним обычаям это допустимо. Я оставляю поступок Калена на его совести и признаю его решение, как законное.

Малик вздохнул свободно. Кален поклонился совету и вышел из зала. Совет продолжил обсуждать размер помощи Тридцатиградью в восстановлении после кризиса.

Малик опоздал. Они договорились на шесть, уже прошло десять минут, а он только входил в кабинет. Кален сидел в новом кресле, которое Малик купил для него, Вашаэль сидел на своем обычном месте, и рядом с ним, снова на локоточке, устроилась Трис. Она теперь его не покидала, и Вашаэль похоже смирился с этим начала получать удовольствие.

— Она опять тут. Трис, у тебя дел никаких нет?

— Малик, я же Высшая. У меня нет других дел, кроме тех, которые я захочу. Не сравнивай меня со своим ворчуном.

— Но все же Трис, есть же какие-то приличия…

Она взглянула на свое одеяние, пожала плечами, и поверх него появилось платье, которое тоже явно не для сокрытия красоты было.

Малик вздохнул. Постоянное присутствие Трис его напрягало. Милена уже заставала ее раз пять, причем каждый раз она была в другом обличии, в кабинете, и как то даже завела разговор с Вашаэлем, что так откровенно пользоваться своими способностями нельзя. А Малику сделала выговор, что он не напутствует Вашаэля на путь истинной моногамии. Малику было смешно, он это скрыть не смог и они поругались. Точнее, как это обычно у них бывало, ругалась лишь Милена, Малик же молчал и делал вид, что он чувствует себя виноватым и во всем признает свою вину. Не так давно он нащупал слабое место Милены, и когда она делала передышку, между отчитываниями его, он делал такие жалобные глаза, как у кота, которого не кормили неделю, и она таяла и снова слышалася ее прекрасный звонкий смех.

— Трис, я прошу тебя, если тебе он так понравился, будь хотя бы в одном образе.

— Малик, еще раз повторяю, я не твой зануда Казраэль. Один образ для меня скучно.

— Угу, а для меня очень весело… Пусть это будут разные образы, но одной девушки, пожалуйста.

— Да что ты так своей женушки боишься?

— Я не боюсь, я уважаю ее чувства. Ее раздражает…

— Заладил… Ребят он всегда так ее слушается?