Александр Меньшов - Бледное солнце Сиверии

А это раздражало. Ох, как раздражало… Но с другой стороны стимулировала мозг работать в более активном режиме.

Сначала появилась мысль, мол, призвать огневолка. С его помощью, к примеру, мне удастся пробиться сквозь частокол, о котором рассказывал Варлам… Правда, надо всегда добавлять — «возможно удастся».

Я глянул на кольцо и на каком-то бессознательном уровне вдруг понял, что вызвать огневолка, скорее всего, не выйдет. Не хватит «энергии». Кольцо ещё не восстановило свои силы, после первого случая. Да и если всё же удастся это сделать, то быстрой атакой я лишь всполошу тех, кто укрылся на судне. А туда с наскока я уже не попаду…

Сознание охватывала тихая злоба.

Да успокойся ты, Бор! Разведай обстановку, а потом уж и обдумывай свой план.

Отряд резко свернул влево и вдруг пропал с глаз. Я ускорился и когда выскочил на вершину холма, успел лишь увидеть последних двух человек, скрывающихся за некогда обрушившейся скалой. Если там и есть проход, то теперь становится понятным, отчего его с Вертыша не видно.

Полчаса и мне предстала узкая извилистая расселина, уходящая на север. Здесь же хорошо проглядывались отпечатки полозьев. Судя по всему, сани были весьма загружены, на то указывала большая глубина следа.

Я оглядел склоны, ожидая увидеть дозорного, но, никого не обнаружив, направился вглубь ущелья.

Дорога то поднималась кверху, то вдруг резко спускалась, то виляла со стороны в сторону. За каждым поворотом мне чудились прячущиеся фигуры стражей, но, то были или необычной формы валуны, или заметённые снегом кусты.

Поход по ущелью занял по времени около часа. Наконец, я достиг последнего поворота, за которым виднелся высоченный частокол перегораживающий ущелье поперёк, с небольшой дозорной башенкой справа. И миновать это всё незаметно будет явно невозможно.

Вечерело. Я укрылся в небольшой нише и стал дожидаться темноты. В голову опять закралась мысль о том, чтобы снова вызвать огневолка. Через забор он, конечно, не перемахнёт, но со стражей у ворот справится.

А что потом? Попробовать незаметно проскользнуть в общей суматохе.

Я глянул на кольцо и стал подумывать, что дело за малым: где-то достать уголёк…

Небо под вечер заволокло низкими тёмными тучами, и снова посыпал снег. Стражники у ворот сгрудились у одинокого костра, а другие принялись закрывать полуоткрытые ворота.

И меня вдруг словно кто-то за руку потянул. Я резко поднялся, вылез из своего убежища и быстро добрался до частокола. Ветер кидался снежными хлопьями, застилая глаза.

— Ну, и погода, туда её! — послышалось чьё-то недовольное ворчание. — Какого ты там шастаешь? Помогай ворота закрывать… Вишь, как метёт. Сегодня уж никто более не явится.

Это говорили мне. Одетый в сиверийского покроя куртку из шерсти яка, с лицом залепленным снегом, я вполне сошёл за своего. В этой кутерьме, мало кому из стражников взбрело бы в голову, что человек подле них — враг, пришедший из ущелья.

Я помог затолкать створки ворот и постарался незаметно отойти к балкам, на которых стояла башня, а оттуда, прикрываясь сваленными в кучу бочками, отошёл ещё дальше.

У меня всё вышло: занятые у стены дозорные в мою сторону даже не смотрели. Наклонив голову, чтобы сберечь глаза от колючих порывов ветра, да и чтобы не вызывать подозрения у иных мятежников, я преспокойной походкой направился к черной громадине судна…

Назар Крюков, капитан «Валира Четвёртого», двухпалубного тридцати пушечного фрегата (в имперской классификации — линейного корабля пятого ранга), стоял у распахнутого окна и медленно набивал трубку. Уже вечерело. Над лагерем бушевала метель.

Настроение, как в прочем и всегда, было прескверное. Назару вдруг подумалось, что он совсем разучился радоваться…

«Раньше как-то повеселее было, — говорил он сам себе. — С годами становишься каким-то нелюдимым медведем. Ворчишь, ругаешься… постоянное недовольство… и ещё эта раздражённость».

Щепотка табака просыпалась на деревянный потемневший от времени пол капитанской каюты. Крюков досадно крякнул и подошёл к подсвечнику.

На столе лежала разложенная карта Сиверии. Рядом с ней лоция побережья, с пометками, сделанными рукой Назара. По её краям красовались чудные изображения астральных демонов, а вверху — солнца и луны.

Подкурив от свечки, Крюков сильно затянулся и выпустил вверх первое кривоватое колечко.

Назара никогда не прельщала ни служба на флоте, ни в армии, ни служение Церкви, ни какое иное дело, как оных его сотоварищей. Чтобы избежать забот по хозяйству, он с раннего утра пропадал с глаз долой. То купание в речке, то шатание по лесу, то игры на околице в бабку… Но едва исполнилось отроду девять лет, даже не мечтавший о путешествиях, светловолосый парнишка по воле отца был направлен на Форокс, для постижения ремесленных наук, а ещё и «грамоты да цифирии». Тятя произнёс последние слова с таким видом, будто внушал священное слово нерадивому послушнику.

— У-у, балбес! — дал он лёгкую затрещину Назару. — Смотри мне там, не балуй.

Тятя всунул в сухую тонкую ручку Крюкову три «орлика», подсобил перекинуть через плечо суму и, повернув сына лицом к трапу, толкнул его в спину.

— Иди, Тенсес тебя храни.

Назар сделал несколько несмелых шагов и обернулся. Его большие детские глаза с некоторым испугом смотрели то на ссутулившегося отца, едва сдерживающего скупую слезинку, то на дородного матроса на палубе, рукой подзывавшего мальца. А потом, судорожно сглотнув и собрав волю в кулак, паренёк обреченно зашагал вперёд.

Перед глазами встал образ мамки, украдкой сующей Назару за пазуху на чёрный денёк несколько серебряных монет (она вытянула их из потаённого места своего сундука из тех, что были отложены на покупку ткани на рубахи для младших сестёр). А ещё запомнился святой образ Тенсеса, повешенный на кожаную веревочку на тонкую мальчишечью шею, и который он берёг по сей день. Горячие влажные губы жарко целовали детский лоб, слышались тихие причитания. Тут в избу вошёл тятя и строго закомандовал идти садиться в телегу.

Дорога виляла меж холмов и вскоре деревенька скрылась за густым большаком, и только теперь Назару стало понятно, что он надолго покидает отчий дом. По щеке пробежали несколько слезинок, на душе стало муторно.

Вот и порт… вон судно… Здесь было много народу. Отец легко протолкался через площадь, тащя за руку безразлично озирающегося Назара…

— Храни тебе Тенсес, — повторил тятя, глядя, как сын взбирается по трапу на корабль.

Отдали швартовы. На мачтах развернулись переливающиеся радугой «стрекозиные» паруса и судно медленно поплыло вперёд.

Назар стоял, прижав к груди суму, и смотрел, как отдаляется берег. Отца среди суматошной толпы он так и не увидел… Как, в прочем, больше и не увидел своей семьи.