Мария Теплинская - Короткая ночь

— Ну что ты на меня уставилась? — спросил наконец Митрась. — На н е г о взглянуть не хочешь?

Митрась толкнул дверь в горницу, пропуская ее вперед.

Знакомая горница выглядела непривычно темной и печальной. Из красного угла укоряюще и скорбно глянул темный лик Спасителя; печаль и тревога затаились в складках обрамлявшего икону рушника с алой вышивкой и кружевами. Немым укором смотрело черное устье печи, мерцали в полумраке узорные оковки древнего сундука.

Лишь после она догадалась, отчего так темно: это Митрась задернул завески на окнах, чтобы бьющее в глаза вечернее солнце не тревожило больного.

Горюнец лежал на своей кровати, прикрытый до пояса сбившимся одеалом, свесив до полу некогда сильную, а теперь безжизненную, почти уже мертвую руку, продолжавшую, однако, что-то сжимать в темных огрубевших пальцах. Грудь его еще вздымалась, из горла вырывалось хрипящее слабое дыхание, но черты лица уже обрели ту необратимую заостренность, что отмечает тех, кто принадлежит уже иному миру. Смертная печать лежала на его высоких скулах, на тонких крыльях прямого носа, притаилась в ямках запавших щек.

Леся метнулась к нему, порывисто коснулась губами сухого горячего лба, подняла на кровать его руку, тоже пылавшую сухим жаром. Он заворочался, застонал, пальцы его разжались; выпал из горячей ладони бесформенный мягкий комочек. Леся с трудом удержалась от слез, разглядев его: это была та самая ленточка — обтрепанная, побелевшая под солнцем и снегом — та, что когда-то перевивала ее темную косу…

Больной с трудом разлепил тяжелые веки, едва шевельнул пересохшими губами:

— Лесю… Это ведь ты?

— Я, милый, я, — зашептала она в ответ, наклоняясь к самому его лицу.

— Где ты? Не вижу… В глазах темно…

— Да вот же я, вот — рядышком, — вновь заговорила она, погладив ладонью его заросшую щеку.

— Черный демон пришел… Кровь пьет… Помру я, верно…

— Ну что ты говоришь, опомнись! Нельзя так говорить, не смей даже думать…

— Прости меня… если сможешь… Я знаю, нет мне прощения… за то, что я сделал…

— Я простила, Ясю! Я все простила! Только ты живи, не уходи… Я… я не смогу жить без тебя… — тут она по-детски беспомощно расплакалась.

Он слегка пожал ей руку.

— Лесю… Янтари все там же, на окошке. Возьми… Если взаправду простила…

Голова его откинулась на подушки, веки тяжело сомкнулись, и он вновь ушел в глубокое забытье.

Леся медленно перевела взор на мальчика, рассеянно и мрачно смотревшего куда-то поверх ее головы.

— Давно с ним это? — спросила она.

— С ночи… Он вчера мне все рассказал, — добавил Митрась, помолчав. — Так что можешь со мной не стесняться, все я знаю.

Она застыла, ожидая, что он еще скажет.

— И за что же, скажи мне на милость, вы его травите всем селом? И хоть бы кому пришло в дурную голову, что ничего худого он и не сделал!

— Вот и я о том повсюду твержу, — вздохнула Леся. — И хоть бы кто послушал!

— Ты тоже хороша! — бросил Митрась. Глядеть на него гнушалась, словом перемолвиться не хотела.

— Легко тебе говорить! — вновь вздохнула она.

— Зато ему каково нелегко пришлось! Как винил он себя, как судил сурово… Как боялся, что я его судить буду… Он ведь на порог меня не выпускал, к окнам подходить не велел… А когда Хведька герань нашу камнем сшиб — думаешь, я не видел, как руки у него задрожали? Скажешь, из-за герани? Вот уж нет! Он боялся, что я его пытать стану, что они с Хведькой не поделили. А я не стал пытать, и теперь говорю: судить его не за что. Коли хочешь знать, на мне перед тобой грех куда более тяжкий. Суди уж нас двоих, коли на то пошло.

— А что случилось, Митрасю? — не поняла она. — Тебя-то за что судить?

— Есть за что. Я тебя ему выдал, — произнес он медленно и с расстановкой, будто каждое слово давалось ему с огромным трудом.

— Кому выдал? — насторожилась она.

— Яроське…

Это случилось в тот страшный день, когда его, избитого и связанного, привезли в Островичи. Он едва передвигал ноги, в глазах все плыло и качалось — тот самый гайдук, недоброй памяти Стах, что вез его в седле, слишком крепко ударил по затылку. Он мало что соображал, когда его тащили под локти пред ясные очи пана Ярослава — сперва по ступеням, потом по ковровой дорожке — пока, наконец, не швырнули на пол перед креслами, где восседал молодой барин.

Его всегда занимала личность пана Ярослава, пресловутого Яроськи. Так и разбирало запретное любопытство, когда кто-нибудь ненароком поминал его в разговоре. И вот накликал — видит его теперь воочию. Видит — и разглядеть не может: перед глазами лишь два расставленных колена в серых брюках да белая холеная рука, больно ухватившая за чуб.

— Ну-с, что скажем? — прозвучал над ухом никогда прежде не слышанный голос.

Лица не рассмотреть: лишь светлое дрожащее пятно перед глазами. Только звон в ушах да этот голос — красивый, звучный, молодой, но неприятный, злобно-холодный.

— Молчишь? — усмехнулся Яроська. — Ничего, скоро заговоришь. На конюшню!

Его снова поволокли — по ковровой дорожке, потом вниз по лестнице, затем по двору — туда, где помещались хлева и конюшни.

Он смутно помнил, как с него сорвали свитку, затем рубаху и распластали на дубовой скамье вниз лицом. Кто-то уселся ему на плечи, а другой крепко держал за ноги, пока по голой худой спине гулял арапник. Пан Ярослав присутствовал при экзекуции, стоя в сторонке и зорко наблюдая, чтобы длымский щенок получил должное число полновесных ударов.

Митрась несколько раз терял сознание. Его отливали холодной водой, встряхивали за плечи, о чем-то спрашивали. Потом начинали сызнова.

Насколько он смог понять, от него требовали, чтобы он назвал всех известных ему длымских укрывателей беглых. Митрась никого не назвал — главным образом потому, что никого и не знал. Слышал только про дядьку Макара, но тот ему, на свое счастье, даже не вспомнился.

И вдруг он вообще перестал что-либо чувствовать. Не было больше ни боли, ни свиста арапников, ни ненавистных гайдуцких рож. Замелькала перед глазами светлая золотая рябь, и он отчетливо увидел, что возле самого его изголовья стоит Леся. Каким-то уголком сознания он понимал, что здесь ее просто не может быть, но при этом видел ее, совсем как живую. Видел тяжелые складки паневы, и маленькую смуглую руку, знакомо перебиравшую пестрые бусы на шее, и слегка морщинистую ткань рукава, собранного внизу на узенькую красную тесемку. Видел непокорную каштановую прядь, вьющуюся вдоль виска, и пушистый завиток на шее, и маленькое ухо с серебряной звездочкой сережки. И легкую улыбку на губах, и совсем живое трепетание пушистых ресниц…

— Аленка… — прошептал он одними губами.

К несчастью, пан Ярослав оказался совсем рядом.