Джек Вэнс - Умирающая Земля [ Умирающая земля. Глаза другого мира. Сага о Кугеле. Риалто Великолепный]

Он прислушивался, снова и снова заглядывал внутрь — все оставалось неподвижным, как прах.

Он уже рассмотрел в подробностях весь зал — всюду был голый камень — если не считать гобелена.

Тогда он вошел, ступая широкими мягкими шагами, и остановился посередине. Со всех сторон, кроме дальней стены, лился свет. Не менее дюжины проломов, в каждом — если что — спасение. И — ни звука, кроме тупого биения его собственного сердца.

Два шага вперед. Теперь до гобелена было рукой подать.

Еще один шаг — и он сорвал добычу со стены.

За гобеленом стоял Чан Неминуемый.

Лайан вскрикнул. Неуклюже повернулся — ноги, как во сне, отяжелели и отказывались повиноваться.

Чан неумолимо приближался. На его плечах была черная накидка, к шелку которой были во множестве пришиты… глаза!

Лайан побежал что было сил. Земля улетала из-под ног. Из зала через площадь в путаницу поверженных статуй и разбитых колонн… А за ним, как гончий пес, следовал неотступный Чан.

Вдоль большой стены — в разбитый фонтан. За ним — Чан.

В узкий проход, на груду мусора, на какую-то крышу, оттуда во двор. За ним — Чан.

По широкой улице мимо чахлых старых кипарисов — шаги Чана не отдалились. Он вбежал под арку, вытащил бронзовый обруч, надел на голову, опустил к ногам, переступил…. Спасен! Один-одинешенек в темном волшебном коконе, сокрытый ото всех земных взглядов, от всего земного знания. Близкое движение, выдох. Где-то возле локтя тихо сказали.

— Я — Чан Неминуемый.

Лит сидела под лампой на своем ложе и плела коврик из лягушечьих шкурок. Дверь заперта, на окнах ставни. За стенами в темноте — спящий луг Тамбер.

У двери заскребли, потом налегли на замок. Скрежет. Лит застыла, впившись глазами в дверь.

Из-за двери раздался голос:

— Сегодня, Лит, я принес тебе две длинных ярких нити. Две, потому что глаза были такие большие, такие золотые…

Лит не пошевелилась. Она прождала час; потом, прижавшись к двери, прислушалась. Никого. Только где-то поблизости заквакала лягушка.

Тогда она отперла дверь, подобрала с порога нити и снова заперлась. Подбежала к золотому гобелену и приладила нити на место.

Она смотрела на золотую долину, умирая от тоски по Аривенте. Слезы застилали мирную реку, тихий золотой лес.

— Гобелен все шире… В один прекрасный день он будет закончен, и я вернусь домой…

— Давай же договоримся, что новые знания станут нашим общим достоянием.

Принц Кандайв Золотой вел серьезную беседу со своим племянником Юланом Дором. Юлан Дор, стройный бледный молодой человек с черными волосами, глазами и бровями, печально улыбнулся.

— Но ведь в Забытые Воды поплыву я один. И в одиночку буду отбиваться веслом от морских демонов…

Кандайв откинулся в кресле и потер кончик носа резным нефритовым набалдашником трости.

— А я сделал это путешествие возможным. Кроме того, поскольку я уже искусный колдун, то новые знания лишь умножат мое искусство, не более того. Зато ты, профан, сразу обретешь звание мага и войдешь в число волшебников Асколэса. И возвысишься по сравнению с нынешним твоим положением. Если смотреть с этой точки зрения, я приобретаю малое, ты — очень многое.

Юлан Дор поморщился.

— Верно, хотя я не согласен с твоей оценкой моего положения. Я знаю Фандаалово Заклятие Холода, я — признанный фехтовальщик, и мое положение среди восьми делафазиан…

— Фу ты! — насмешливо фыркнул Кандайв. — Как скучны эти мелкотравчатые людишки! На что они тратят жизнь? «Красивые» убийства, видите ли, их занимают! Изыски разврата! Безвкусица! Земля доживает последние часы, а ни один из этих гигантов духа не видел в своей жизни ничего, кроме Кайна!

Юлан Дор еле сдержался: его венценосный дядюшка также не чуждался вина, яств и любовных утех; а самое далекое его путешествие из крытого куполом дворца — к резной барже на реке Скаум и обратно.

Кандайв, успокоенный молчанием Юлана Дора, достал ящичек из слоновой кости.

— Ну, что ж. Если мы договорились, я сообщу тебе необходимые сведения.

Юлан Дор кивнул.

— Договорились.

— Хорошо. Ты направишься к забытому городу Ампридатвиру. — Он искоса наблюдал за Юланом Дором. Но лицо племянника осталось равнодушным.

— Я никогда не бывал там, — продолжал Кандайв. — Поррина Девятый называет его последним из островных олекнитских городов Северного Мелантина. — Он открыл шкатулку. — Этот рассказ я нашел в груде древних свитков. Он принадлежит перу поэта, который бежал из Ампридатвира после смерти Рогола Домедонфорса, их последнего великого правителя, волшебника, обладавшего огромной властью. Он сорок три раза упомянут в Энциклопедии…

Кандайв развернул хрупкий от времени пергамент и начал читать:

— Ампридатвир гибнет. Мой народ забыл учение силы и порядка и погрузился в суеверия и схоластику. Идут бесконечные споры: бог ли Паншу представляет верховный разум, а Газдал — предел разврата, или наоборот: Газдал — добродетельное божество, а Паншу — само зло.

Этот спор ведется посредством огня и стали. Я оставляю Ампридатвир упадку и отправляюсь в спокойную долину Мел-Палусас, где и проведу последние дни своей жизни.

Я еще застал прежний Ампридатвир; я помню его башни, испускающие по ночам удивительный блеск, их лучи в силах были затмить само солнце. Тогда Ампридатвир был прекрасен — и сердце мое болит, когда я думаю об этом древнем городе. Семирский виноград спускался по стенам тысячами свисающих гирлянд, голубая вода струилась в каменных ложах каналов. Металлические повозки сами собой мчались по улицам, металлические экипажи заполняли воздух густо, как пчелы возле улья — чудо из чудес, мы заставили плененный огонь преодолевать могучее тяготение Земли… Но избыток меда пресыщает язык; избыток вина разрушает мозг; избыток легкости лишает человека сил. Свет, тепло, вода, пища были доступны всем и доставались почти без усилий. И вот жители Ампридатвира, освобожденные от утомительного труда, предались фантазиям, извращениям и оккультизму.

Сколько я себя помню, городом правил Рогол Домедонфорс. Он знал все древние предания, все тайны огня и света, тяготения и невесомости, он постиг метафизику и сопутствующие ей дисциплины. Но при всей глубине знаний, он не замечал упадка духа в Ампридатвире. Слабость и вялость, которую он видел в своих подданных, он приписывал отсутствию образования. В последние годы своей жизни он трудился над созданием огромной машины, которая должна была вообще освободить человека от работы и тем самым дать ему возможность заниматься только размышлениями и науками.

И вот в то время, как Рогол Домедонфорс предавался трудам, город охватило религиозное безумие.