Стивен Бауер - Завет Кольца

— Об этом мой муж, конечно, не догадывался, — грустно сказала Фризия.

— Да, он не догадывался, но знал ли кто-нибудь в деревне? Наверное, из легенды выпала какая-то важная часть. Мохаара стал злым колдуном, потому что люди насмехались над ним. Вот он им и мстил, — сказала Ангелия.

— Ужасно! — сказала Фризия. — Видимо, он очень страдал. Ему нужна была помощь.

— Нет, — возразила Ангелия. — Его так часто оскорбляли, что он уже не верил ни в какую помощь. У него не осталось надежды, что его будут принимать таким, какой он есть.

— Но как случилось, что моему мужу сегодня удалось победить Мохаару?

— Думаю, что мы в какой-то мере тоже этому поспособствовали, — призналась Ангелия. — Разыскав Мохаару в его пещере, мы пытались с ним поговорить. Это было что-то новое для него. Возможно, мы пробудили в нем сомнение, которое начало подтачивать его ненависть и сделало его уязвимее.

— Я знала, что Робаи должен умереть, и была готова к этому. Но то, о чем вы говорите, придает новый смысл этой трагедии.

Они пошли в дом за носилками, а потом похоронили обоих на просеке в лесу.

Какое-то время женщины еще сидели в доме и разговаривали. Фризия вспоминала свою жизнь, Жанна тоже рассказывала о себе, только Ангелия была молчалива и задумчива.

На следующее утро девушки обнаружили, что лекарственная трава как нельзя лучше заживила рану у Циессы. Они оседлали лошадей и поблагодарили Фризию за гостеприимство. Но Ангелия выглядела удрученно.

— Тебе не в чем себя упрекнуть, Ангелия, — Жанна положила руку на плечо подруги. — Ты сделала все, что могла.

Ангелия с сомнением покачала головой.

— Не знаю, — сказала она. — Что толку в попытке что-либо изменить, если это не дает результата.

Жанна внимательно посмотрела на нее и сказала:

— У тебя еще будет шанс изменить мир, я в этом уверена.

Фризия тоже ободряюще улыбнулась Ангелин, и ее лицо начало проясняться.

Девушки сели на лошадей и тронулись в путь. Фризия махала им вслед, пока они не скрылись из виду. Они правы , думала она. Все должны узнать, что здесь произошло. Тогда в следующий раз люди не совершат такой ошибки.

День был чудесный, и заканчивался он так же, как начинался: мягкая теплынь, необычная для этого времени года; лазурно-голубое небо, на котором лишь кое-где виднелись небольшие неспешно плывущие стада пушистых, как ягнята, облаков; ласковый ветерок и тепло солнечных лучей на лице и руках, а к вечеру — предупреждающее погромыхивание далекой грозы, обозначенной лишь легкой серой полоской на горизонте. Всю дорогу, пока они шли, удаляясь от города, по холмам в долине, вдоль реки и, наконец, здесь, в горах, их сопровождал этот теплый ветер да еще — стрекот кузнечиков, щебет птиц и шорох листвы, сливавшиеся с запахом леса, и временами — треском веток под лапками какого-нибудь мелькнувшего в зарослях вспугнутого зверька.

Раскелл перекинул ружье с правого плеча на левое и остановился, чтобы отереть со лба пот и немного отдышаться. Они вышли на рассвете, двигались чуть ли не бегом, почти не останавливаясь, и сейчас ему казалось, что он ощущает каждую ноющую мышцу своего тела в отдельности. Он устал и был как-то по-особому, почти сладостно истомлен. Однако спустя несколько мгновений он уже снова — без возражений — бежал за Хольмом. Хольм его предупредил — всего лишь раз и как бы походя, но Раскелл отнесся к его словам серьезно: то, что им предстояло, отнюдь не было прогулкой, а для него, городского человека, привыкшего к лифтам и кондиционерам, вполне могло оказаться мучительным испытанием. Вначале они еще говорили друг с другом — много, может быть, даже больше, чем следовало, — но с каждой милей, на которую они углублялись в горы, реплики становились тише и короче, подобно тому как ручеек, сопровождавший их через лес, вначале бурлил, затем потек спокойно и наконец, сузившись, уже едва журчал, пока совсем не исчез. Лишь позднее до сознания Раскелла дошло то, что, в сущности, все время говорил он один. Хольм, правда, отвечал — исчерпывающе и, когда была необходимость, подробно и терпеливо, но сам не заговорил ни разу. Теперь вспомнилось Раскеллу и то, что внизу, в деревне, люди говорили ему о Хольме, — что он человек молчаливый и замкнутый, нечто вроде отшельника: типичный интроверт, но без эксцентричностей. Далеко не сразу понял Раскелл, что это была молчаливость особого рода: сдержанность Хольма не исключала общения, а только сокращала его до разумного предела. У горожанина Раскелла в голове не укладывалась мысль, что человек за целый день может произнесли немногим более четырех-пяти фраз, но он на удивление быстро свыкся с ней, — может быть, еще и потому, что Хольм не пытался навязывать ему свое молчание.

Около полудня они сделали привал; ели холодные мясные консервы, запивая водой из ручья; Раскелл немного поспал — недолго, но достаточно глубоко, так что потом ощущал удивительную бодрость и прилив сил, и взятый Хольмом темп показался ему чуть ли не слишком медленным. Он, однако, ничего не сказал и молча, не возражая, приладился к скорости проводника. Командовал здесь Хольм; на долю Раскелла приходились только оплата и созерцание. И, если повезет, краткий миг радости, мгновение неописуемого возбуждения, знакомого лишь охотнику, — тот миг, когда видишь зверя в перекрестье оптического прицела и сгибаешь палец на спусковом крючке. Если повезет. Хольм не дал никаких гарантий, что в самом деле подведет зверя под его выстрел. Это была попытка; десять тысяч долларов за десятипроцентную вероятность выйти на зверя, но возможная удача, как Раскеллу казалось, вполне оправдывала риск. К тому же красота окружающей природы вскоре так его захватила, что его уже не волновало, будет ли охота удачной. Каждый метр леса, казалось, таил в себе новые чудеса, каждый миг был иным, непохожим и восхитительным, хотя Раскелл и не смог бы объяснить, что вызвало его восхищение. Возможно, это был свет, этот прозрачный воздух здесь, на склоне, возможно, уникальность этого нетронутого клочка земли — или какое-то особое его собственное настроение. А возможно, это был один из тех дней, которых выпадает один-два в жизни, когда все вокруг вдруг начинаешь видеть другими глазами, когда близкое кажется чуждым, а давно знакомое — новым и восхитительным, словно смотришь на привычный предмет с какой-то совершенно незнакомой стороны. И он не мог вдоволь наглядеться на самые обычные вещи, на кусты и деревья, на цветовую игру солнечных лучей, на запутанные узоры, сплетенные светом и тенью в пространстве между стволов, и на мягко колышащиеся кроны.

День уже клонился к вечеру, когда они достигли вершины. На самом верху, где плавно закруглялся гребень горы, был просвет — вытянутая в длину узкая полоса без деревьев, открывавшая взгляду свободный простор долины.