Лорд Дансейни - Время и боги: рассказы

В те времена Бринли был младшим преподавателем в Этчестере, и однажды утром во время летнего семестра, в день, вроде бы ничем особо не отличавшийся от остальных, последовавший за днем, в которой тоже не произошло ничего особенного, и уж тем более — ничего выдающегося, он вошел, как обычно, в свой класс и, не глядя вокруг, подошел к своему столу и хотел открыть учебник.

А когда поднял глаза, его взору предстало нечто настолько удивительное, что это запомнилось ему навсегда, и он уверяет, что даже спустя многие годы детали этой сцены свежи в его памяти, как в тот день. Он помнил всех своих учеников, и кто из мальчиков где сидел, если здесь вообще уместно слово «мальчик». На самом деле первое, что он заметил, подняв голову от стола, — в классе пустовали многие парты, да и за партами сидели вовсе не мальчики, а судьи в мантиях, генералы в форме, адмиралы и даже один епископ.

От удивления он онемел. Разумеется, правильнее было бы велеть им покинуть класс, потому что у них не было никаких оснований там находиться, однако это были явно те, кому мог указывать молодой человек. И тут он заметил еще одну поразительную вещь: все они держали в руках ручки и явно ожидали, что сейчас он начнет им что-то диктовать, и чем дольше он на них смотрел, тем больше убеждался, что это были ученики, и что они пришли на урок. Что же он мог им сказать?

По расписанию был урок латыни, однако он был уверен, или почти уверен, что большинство из них латынь знает лучше него, ну уж епископ точно! Он мог, конечно, прочесть лекцию о каком-нибудь поэте времен Августа для взрослой аудитории, однако возраст здесь был ни при чем — сама идея учить этих судей и генералов, сидящих за детскими партами, словно лишила его дара речи. Но не мог же он просто сидеть молча! Ведь все они от него чего-то ждали, это было ясно. И в этот щекотливый момент своей вынужденной немоты он вдруг заметил в классе мальчика.

Это был Моксли, впоследствии поэт, а тогда — четырнадцатилетний мальчик, единственный из присутствовавших в классе моложе пятидесяти лет, не считая самого Бринли. Присутствие Моксли в классе в данный момент оказалось для Бринли даже лучше соломинки для утопающего, оно сыграло роль хорошего крепкого бревна на пути измученного пловца, спасающегося во время кораблекрушения.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он Моксли, поскольку Моксли, сидевший за одной партой с епископом, смотрелся здесь пугающе неуместным, хотя он-то как раз в данный момент находился там, где ему и полагалось в этот час, и был единственным в комнате, кто выглядел именно так, как и должен был выглядеть, и так, как Бринли и ожидал.

— Мне снится сон, сэр, — ответил Моксли.

— Какой сон? — спросил Бринли. — Вечно тебе что-то снится.

— Вот этот сон, сэр, — сказал Моксли, обводя взглядом класс.

— Давай-ка приступай к занятиям, — сказал Бринли.

Моксли склонился к учебнику, и в этот момент все генералы и судьи исчезли, и весь класс заполнился учениками. Исчезли и пустые места за партами.

По-моему, шок от этого события слегка подпортил Бринли настроение, вообще-то он слыл справедливым учителем, но, быть может, он побоялся, будто ученики подумают, что примерно на полминуты у него помутился рассудок. Как бы то ни было, он дал задание Моксли переписать оду — в качестве наказания за невнимательность.

Когда Альфред Питерс был юным первокурсником колледжа Святого Хильдебранда, ему казалось, что старшие ведут себя совсем как дети. И дело тут не в каком-то его предубеждении — наблюдая за ними, он обратил внимание, что они рассказывают друг другу какие-то детские байки, свято в них веря и передавая их из уст в уста. Он сделал вывод, что даже самая глупая история может передаваться от поколения к поколению и жить веками. Соответствующим образом он и судил об этих людях. Одна из таких бессмысленных баек, услышанная им сразу же после поступления в колледж Святого Хильдебранда, как раз подкрепила его мнение о старших. Ни один из рассказчиков данной истории не выказал ни малейшего сомнения в ее подлинности, а ему она показалась в высшей степени абсурдной. И если до этого он еще сомневался в своих выводах, то сия история окончательно убедила его.

В одной из внешних стен колледжа имелась железная дверь, ключ от которой был только у декана, и байка, собственно, была такая, что когда декан уже был не в состоянии закрыть эту железную дверь, он должен был подать в отставку. История эта с самого начала показалась Питерсу глупой, однако, не желая идти на поводу у предубеждений, он решил прежде самостоятельно убедиться, может ли закрывание этой двери быть сопряжено с какими бы то ни было трудностями. Он стал прохаживаться возле железной двери как раз в те часы, когда декан, чье расписание было достаточно регулярным, обычно проходил мимо. В каком-то смысле это был для Питерса очень важный день, ибо он решил поставить небольшой эксперимент с целью оценить подлинность традиции и весомость мнения тех, кто данную историю передавал из уст в уста. Декан явился минута в минуту, открыл дверь своим ключом и вошел внутрь.

— Вы позволите помочь вам закрыть ее, сэр? — спросил Питерс.

— Благодарю, — ответил декан и подождал, пока Питерс закроет дверь. И Питерс закрыл дверь, и они разошлись.

— Я закрыл ее мизинцем левой руки, — рассказывал Питерс впоследствии одному из своих приятелей. — Вся эта история — полнейшая чушь.

— Но ведь к старости люди становятся намного слабее, — предположил кто-то из приятелей.

— Ну, не надо меня убеждать, — сказал Питерс, — что невозможно закрыть эту дверь обеими руками, не важно, сколько тебе лет, если я могу это сделать одним левым мизинцем.

И молодежь согласно закивала, и Питерса признали правым.

Шли годы, и Питерс получил ученую степень. Потом годы полетели еще стремительнее, и Питерс сделался членом совета колледжа Святого Хильдебранда. Он все еще не забыл эту забавную, но совершенно бессмысленную байку. Годы полетели еще быстрее, и вот уже он сам стал деканом. И по-прежнему история про дверь казалась ему забавной только с точки зрения ее полнейшей бессмысленности.

Но однажды ему в голову пришла мысль, совершенно неожиданная. А может быть, мысль эта уже в нем зародилась, но он не обращал на нее внимания, пока она вдруг не втемяшилась ему в голову. А мысль была такая — что по естественным причинам дверные петли должны были заржаветь сильнее, чем в годы его молодости. Иначе и быть не могло, ведь это была дверь на улицу. Он хотел было поручить кому-нибудь смазать петли, но в то же время не желал давать повода для суеверий, связанных с дверью, ведь они были совершенно абсурдными, а он не хотел забивать ими голову молодого поколения, чье образование было возложено на его плечи.