Андрей Валентинов - Рубеж

А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже — тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его — знамо, да такие посулы заводят!..

Впрочем, сотник Логин не боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Дущу крещеную жаль — только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.

Попросят — отдадим!

— Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!

— Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность.

Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку — как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох какой разговорчивый!

Ой, продала дивчина гребень, Та и купила черкасу ремень. Ремень за гребень купила — Она его верно любила…

Сотник молчал.

Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку — знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!..

Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже — в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину — взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.

— Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.

Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог — крепки усы оказались, даром что седые. Закусил зубами — жестко, солоно на вкус.

Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:

О и, продала дивчина сало, Та и купила черкасу кресало. Кресало за сало купила — Она его верно любила…

Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. ан нет — сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы хоть и не ропщут — поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…

— Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?

— Я дорожку указал, — отозвался дед серьезно. — А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, — он оттуда, с того бока, и приперся до нас.

Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне — золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!..

— И сотню Черкасов, — сказал сотник, сам дивясь своим словам. — Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…

— Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!..

Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.

Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!

— То возьми…

Выпустил чортов медальон из рук — легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.

— Сколько ж ты за службу запросишь, дед? Рудый Панько закатил глаза:

Ой, продала дивчина душу, Та и купила черкасу папушу. Папушу за душу купила — Она его верно любила…

Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется — тихо. Ш-ш-ш…

…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был — кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает — молчит, не ревет. «Ничего, — говорит, — батьку. Ничего!..»

И затрещал седой ус — так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.

— А, пропадай душа! Пропадай, душа христианская! Была бы шапка — кинул бы о пол. А так — притопнул только да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!

За дочку — не пожалею!

Рудый Панько усмехнулся — и очи у него были как болотные огни.

А третий огонь — золотая цацка на шее.

— Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!..

Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу — но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?

Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.

— Гвалт, пане сотнику! Бунт!

— Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?..

— Какие сечевики, пане сотнику?!. Бабы!

— Бабы?!

Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.

А ведь к чарке вчера и не притрагивался!

Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло…

Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули.

Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой — затыкай уши.

Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали — а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья — ведьма.

Да так оно, наверное, и есть.

Открыл было рот — прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся…

Не унялись.

— Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, МИЛОВАТЬ?

— Ты, пан сотник, велел страту остановить?

— А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!..

— Ироды, людоеды!

— …А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!..

— …Хлопцев наших воронам отдать да волкам!

— …Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор… Никогда не отступал сотник Логин — а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок.

— …В лесу под Калайденцами…

— Сыночки мои, орелики…

— На погосте места не хватает!

— Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал? И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта, — пробился единственный голос, тонкий, старушечий:

— А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане?

Тишина. Кто далеко стоял, не слышал — закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты.

Тишина…

Белый-белый стоял на пороге сотник Логин.

Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела — но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок…

Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу: как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?!