Андрей Валентинов - Рубеж

— Чорт! — раздалось из окна. — Клята махиния!.. И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула:

— Чо-о-орт!..

Логин вгляделся — и обомлел.

Золотая оса рвалась к свету.

Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?.. смешно…), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?.. смешно…), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна — большая? розовая?.. смешно…).

Розовая бабочка.

Золотая оса.

Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны.

И каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне — ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое:

«Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час»

Это я.

Золотая оса — это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел Жизнь золотой осы в медальоне — впрямь ли я могу назвать тебя своей';

Ведь прежде я знал лишь одно: «здесь»! ведь раньше я знал лишь одно «сейчас»! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: «вчера» и «завтра», «там» и «тут»… Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи.

Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?!

Помнишь: «Лети…» — шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятьд стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?!

Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метелю бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице?

Да, ты помнишь… я помню…

Мы оба помним.

Мы оба, за неимением лучшего, зовем это — жизнью.

Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах — и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях:

— Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, го воря: «Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?» Сказал ему: «Из косточки Луз, которая в позвоночнике». Спросил его: «С чего ты взял?» Ответил: «Размалывали её жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом — Разлетелась наковальня, и треснул молот…»

Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?!

И это тоже я — длинное тело на полу.

Тело.

Мое?!

Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.

Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражным? осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна багрец, изумруд.

Три великих Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: «Нет заступника, и некому отменить приговор».

Отчего же мне смешно?.. смешно и холодно.

Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом вновь опущена в землю.

Это ты прошептал во сне: «Я спасу»?

Или мне показалось?

Кого ты спасешь? — мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой могилы? Всех?

— Глупый, глупый каф-Малах…

Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.

Никогда!.. никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой — никогда!..

Смотрю.

Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.

— Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?! Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда — живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал — его. Нет, иначе — я его выбрал.

— Рав Элиша!

И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом — но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.

Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.

Он стоит напротив, плечом уходя в стену.

Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став — настоящим. Самым настоящим.

— Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне — ее нет?! Он смеется. Смеюсь в ответ.

— Но и Блудного Ангела нет? да, старый рав?!

Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.

Да, Блудного Ангела больше нет.

Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким — прежним и новым в один час?!

Гляжу насквозь.

Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.

Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? в ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья — надежду на всплеск Чуда?

Пустые слова.

Меньше, чем пустые.

Тянусь — волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.

Беру с пола зеленый осколок.

Наискось, по мякоти ладони — больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет — по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.

Кровь.

Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.

Кровь.

Моя.

— Я сейчас смертен, рав Элиша?

— Глупый, глупый каф-Малах… Старый, очень старый человек улыбается. Улыбаюсь в ответ. Прощаюсь.

— …Пали!

Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу — три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.

На пол.

Многоголосый крик — снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…

— Пали!

Грохот, треск.

Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? наверное.

Сын мой, ты спишь? ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?

Есть ли вокруг нас безопасное место?

Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь — жидкий янтарь.

Я еще нужен моему мальчику.

Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи, — не осой в золотые стенки, но силой в силу.

Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик — видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!