Робин Хобб - Странствия Шута

И в противоположность многим Служителям до меня, записывавших поступки Белого Пророка их дней, я прямо изложу свою мысль, за что меня некоторые могут упрекнуть. Должен ли быть лишь один? И если это действительно так, кому следует решать, кто из всех тех бледнолицых с бесцветными глазами, приходящих к нам, на самом деле Белый Пророк? И в какой именно момент, скажите на милость, «поколение» начинается и заканчивается?

Я задаю эти вопросы не для того, чтобы посеять смуту или заронить сомнение, но лишь для того, чтобы признать, что мы, Служители, смотрим широко открытыми глазами так же, как и Белые Пророки, которым служим. Давайте признаем, что существует множество вариантов будущего. На бесчисленных перекрестках будущее становится прошлым, и бесконечное число возможностей умирает так же, как и рождается.

Итак, давайте больше не будем называть бледное дитя Шэйса, Тот, кто является Единственным, как звали его ранее на самом древнем языке. Давайте будем называть его Шайсим, Тот, кто может быть Единственным.

Давайте больше не будем слепы к нашему видению. Признаем же, что когда Служители выбирают Шэйсу, как мы должны, тогда мы предопределяем судьбу мира.

Служитель Кечуа, из 41 Строки

Мы продолжали путь.

Их группа была больше, чем я думала. Около двадцати солдат и последователи Двалии, примерно столько же. Я ехала в больших санях, которые следовали за двумя поменьше, нагруженными продовольствием. Солдаты и последователи Двалии ехали верхом. Мы путешествовали по большей части по ночам. Ехали не быстро, так как избегали королевских трактов, вместо этого пересекая пастбища и следуя блуждающими сельскими дорогами. Кажется, мы обогнули лес и прошли через незаселенные земли, сторонясь усадеб, которые я мельком замечала. Темнота и холод вкупе с мерной глухой тряской шедшей рысью упряжки заполняли мои чувства. Временами упряжка тащила нас через нехоженый снег, прорезая его полозьями и оставляя кусками позади.

Я все время мерзла, даже когда была плотно закутана в меха и одежды. Когда в течение дня они ставили палатки и говорили мне поспать, мне было так холодно, что я не могла расслабить ни одну мышцу. И все же холод, который я ощущала, не имел ничего общего с моим телом. Думаю, это был тот же холод, который обездвижил Шун. Она все еще была словно лед, покрывающий озеро. Даже когда она двигалась, то ходила как застывший труп. Она не говорила ни слова и едва ухаживала за собой. Одна из девушек Двалии взяла на себя заботу закутать Шун в тяжелую белую меховую накидку. Та же девушка, Одесса, давала ей в руки еду или ставила кружку с горячим супом между ее ладоней. Тогда Шун порой ела, а порой – сидела с кружкой в руках до тех пор, пока горячий суп не становился холодным и противным. Тогда Одесса забирала кружку и выливала ее содержимое обратно в общий котел. А Шун, холодная и опустошенная, ползла по одеялам и мехам обратно в дальний угол палатки.

У Одессы были длинные темные тонкие волосы, испещренная пятнами бледная кожа и глаза цвета прокисшего молока. Один ее глаз свободно блуждал в глазной впадине. Нижняя губа отвисла. Мне было тяжело смотреть на нее. Она выглядела больной, но двигалась так, будто была здорова и полна сил. Она тихо напевала, когда ее белая лошадь шла рядом с нашими санями, и иногда по ночам громко смеялась вместе со своими спутниками. И все же в ней было что-то неправильное, будто она была рождена лишь наполовину завершенной. Я старалась не разглядывать ее. Казалось, когда бы я ни оборачивалась к ней, ее блуждающий глаз уже пристально смотрел на меня.

Днем мы располагались лагерем в лесу, обычно довольно далеко от дороги. Даже в самые темные ночи, когда валил снег и дул ветер, упряжки и верховые продолжали двигаться вперед. Один из бледнолицых был всегда впереди, и все остальные беспрекословно следовали за ним. Ослабевшая часть моего разума предположила, что они путали следы, возвращаясь по ним туда, откуда пришли. Я начала было размышлять, откуда они приехали, но мои мысли были такими же густыми, как холодная каша.

Белое. Вокруг было так много белого. Мы путешествовали по миру, окутанному белым. Снег шел практически каждый день, смягчая и сглаживая поверхность земли. Когда дул ветер, он лепил из снега курганы, бледные, как лица последователей Двалии. Их палатки были белыми, многие из их одежд и одеял тоже, и туманы, которые, казалось, вздымались и расцветали вокруг нас, пока мы шли, тоже белели. Их лошади были белыми и туманно серыми. Мои глаза постоянно уставали. Необходимо было вглядываться, чтобы выделить людей из общей белизны ледяного мира.

Они говорили друг с другом, но их разговоры текли мимо меня и имели смысла не больше, чем звук саней, катящихся по снегу. Язык, на котором они говорили, журчал и лился, слова перетекали одни в другие по мере того, как их голоса трелями вздымались вверх или опадали вниз, будто они пели друг другу слова. Я выучила кое-какие из их имен, но только путем повторения. Имя, что они дали мне, было Шайсим – шипящего, дрожащего рода звук. То ли всего несколько человек знали мой язык, то ли они не считали необходимым разговаривать со мной. Они говорили надо мной и вокруг меня во время того, как переводили меня из саней в палатку и обратно. Они вкладывали мне в руки миски с едой и затем забирали их назад. Мне не позволяли практически никакого уединения, хотя они оказались достаточно порядочны, чтобы позволить мне и Шун удаляться по требованию мочевого пузыря или кишечника.

Так как я говорила и за Шун, они не ставили под сомнение мое желание все время иметь ее подле себя. Я спала рядом с ней, днем она ехала вместе со мной в больших санях. Время от времени Двалия, Одесса и туманный человек, Винделиар, ехали с нами. Иногда они ехали верхом, или один из них сидел на облучке рядом с возницей. Мне не нравилось, когда они были рядом, и все же я чувствовала себя более безопасно, когда они ехали в санях. Они переговаривались вполголоса, образуя гармонию со звуками поскрипывающей упряжи, копыт и шелестящих полозьев. Когда их не было поблизости, тьма придвигалась ближе. Несколько раз я выходила из оцепенения и осознавала, что солдаты ехали рядом с нашими санями. Некоторые из них глазели на Шун, будто собаки, окружившие оставленный без присмотра стол в размышлении: не посметь ли им стащить забытую на тарелке кость. Она, казалось, не видела их, но у меня кровь стыла в жилах. Был один, с волосами цвета зрелого желудя, которого я замечала чаще всего, потому что раз или два он в одиночку порывался ехать рядом с санями. Другие всегда приближались в парах или тройками поглазеть на Шун, перекинуться словами и короткими резкими смешками. Какое-то время они пялились на нее или на меня. Я пыталась ответить взглядом, но это было тяжело – мои мысли были такими запутанными и неясными. Вскоре выражение их лиц смягчалось, рты иногда слегка приоткрывались, и они отставали, чтобы присоединиться к солдатам, идущим позади нас. Туманный парень делает это с ними, – думала я.