Варвара Мадоши - Укротители Быка

Иберрос, кстати, тоже говорит с акцентом. Вот он, Иберрос — рядом с женой. Это хорошо. Пусть он уж лучше будет здесь, а не там, где Стар сможет до него добраться. Слышишь, Ди Арси? Нам нужен Иберрос живым! Даже и потом он понадобится нам живым.

— Вы порицаете… посланника… за то, что он выполнял свой долг?.. Герцог не простит вас…

— Я задал тебе вопрос по существу, — спокойно говорит палач и применяет к Райну тот инструмент, которым сейчас пользуется.

Смерти нет.

Их глаза искрятся серебряной и золотой пылью — смерти нет, родные мои люди! Высокое синее небо в зеленой лозе густого вьюнка, и нежными глазами горят в лимонно-солнечной глубине бледно-розовые чаши цветов. Небо мои, куда же ты уходишь от меня, далекое, невозможное, в белых венах тонких облаков…. Красавица моя, любовь моя бесконечная, твои волосы, как ночь, твои глаза — как глубокие воды в омутах, в полынье, там, в небесной выси… руки твои — как зеленые ветви, приникнут к моим ранам, утешат мою боль… душа моя, любовь моя, я скитался по пустынным дорогам, мои волосы прошила серая пыль, но я снова…

— На каком языке он говорит?

— Это язык Шляхты, дорогая.

— Что же, он все-таки признается? Или рассказывает что-нибудь полезное? Проклинает нас?

— Нет, похоже… похоже, это стихи. Любовные стихи.

— Вот как! — разочарование в голосе сеньоры Альмарес столь сильно, что оно почти освещает подвал мертвенным синем сиянием. — Тогда, полагаю, мы от него не добьемся ничего. Очень жаль. Он убил пятерых моих людей — я надеялась…

— Сеньора, если мне дозволено будет вмешаться… У меня есть идея.

…Тут так чудно пахнет: ясный день, клевер, молоко и мед. Ты вышиваешь птиц, пролетающих сквозь кольца, ты вышиваешь смерти с бледными лицами и длинными носами, строящих лестницу вверх… Любимая моя, нежная моя, сердце мое, прости, что так далеко от тебя, прости мне каждую рану, каждый вдох, каждую секунду, что я вдали… Великодушное небо мое — прости…

Вечная боль моя, дыхание мое, прерванное на выдохе, мой последний вечер и мое первое утро — не сердись. Я очень хотел бы жить, я хотел быть рядом с тобой, но эта лестница уже зовет меня. Она взбирается спиралью все выше и выше, и каждая ступенька поет собственной нотой — не пропустишь.

— Господин астролог! — его голову оттягивают назад за волосы. — Ты, кажется, уже себя похоронил. Но ты заблуждаешься. У тебя есть возможность вернуться домой… ты, кажется, женат? Только признайся…

Слова… как же тяжело даются слова…

— Если вы… отпустите меня… и поможете скрыться… я… расскажу, где герцог назначит встречу с предателями из Армизона. Я знаю.

— Какими предателями?!

— Армизон… сдастся… они сдадут город. Вскоре. Они напуганы. Герцог… устроит встречу. Я точно знаю.

— Это все ваши звезды вам сказил?! — это голос леди Альмарес. Надо же…

— Звезды не бывают чьими-то, — его еще хватает на то, чтобы улыбнуться. — Но я знаю. Герцог говорил мне… о своем удобном тайном убежище… в окрестностях Армизона. Если вы… отпустите меня живым…

— Он заведет нас в ловушку… — с сомнением произнесла леди Альмарес. — Люди, которые читают стихи под пытками…

— Он мог красоваться, — Иберрос, кажется, размышлял. — Захоти он завлечь нас в ловушку, он начал придумывать и изобретать раньше. Какой смысл терпеть пытки… Хотя, пожалуй, имело бы — если бы ловушка готовилась заранее, и он хотел бы завлечь меня наверняка. Но Гаев просто не мог это скоординировать — он даже голубей не посылал. Да и в любом случае… сложная комбинация, рисковать жизнью, чтобы выманить за стены города один конный отряд?.. Нет, Матильда. Меня больше беспокоит не то, заманивает, а то, насколько точно он знает…

— О, господин мой, я слышала из самых заслуживающих доверия источников, что его алхимия точна. А вы знаете мои источники.

— Знаю.

Снова рывок за волосы — и черные глаза Иберроса смотрят прямо в глубину мутно-голубых, чьи веки дрожат от напряжения.

— Говори, Гаев.

Прошу тебя, сыграй эту музыку.

Только не говори им всем, что смерти нет, — это так очевидно, что никто не поверит.

Увы — время как нарочно работало против них. Улица Черного Голубя — скорее не улица даже, а проулок — располагалась на другом конце города, по ту сторону Рита. Следовало пересечь реку, однако Большой Мост заняла процессия жрецов и паломников, справляющих большой праздник Кшатра-Варьи. Праздник не принадлежал к категории особо значимых — иначе там требовалось бы присутствие всех Трех Кормчих, или хотя бы кого-то одного из них — однако верующих все же хватило, чтобы запрудить сам мост (в центре его приносили жертву круторогого барана, и кое-кто из горожан даже нанял лодки, чтобы посмотреть на представление снизу) и прилегающие улицы. Что же касается малых мостов, то по одному, который они избрали, как раз перегоняли с рынка нераспроданных баранов — и это вылилось в изрядную задержку.

— Кто позволил гонять животных по центру города?! — распалился Таглиб, которому, кажется, передалась часть Старова напряженного нетерпения. — За ними же навозу потом по колено!

— Мой капитан… — заметил Начальник Личной Охраны Второго Кормчего, Лоретти, — это ведь было ваше распоряжение! По выходным дням торговцам в городе не должно чинить никаких препятствий… а уборка навоза производится за счет дополнительного рыночного сбора.

— Ах, вот как… — Таглиб откинулся на подушки кареты. — Мудрое решение, мудрое…

«Из-за вашего мудрого решения нам приходится ждать каких-то баранов!» — Стар еле удержался, чтобы не сказать это вслух. Время. Время. Райну все равно не поможешь руганью со Вторым Кормчим, а вот повредить можно запросто. Время…

Ну, только останься в живых. Самолично вспорю тебе живот и намотаю кишки на рукоять шпаги, а потом повешу на ближайшую стенку. И еще прилеплю плакат: чтобы все, умеющие читать, видели — здесь висит самый большой идиот всех времен и народов. Если ты мертв — тогда тем более. Не будет тебе надлежащего погребения, свиньям скормлю — жирным мигаротским свинкам. Все какая-то польза.

Убью.

Лишь бы живой. Лишь бы опять сказал какую-нибудь идиотскую глупость, лишь бы дал опять понять, что все шло по плану — по твоему плану — что все это какая-то грандиозная ошибка. Клянусь честью, спущу с тебя четыре шкуры.

…А когда они пересекли мост, и проехали большую часть города — удивительные мигаротские улицы с вишнями и жасмином, с причудливыми, сказочными барельефами на фронтонах зданий, с берущими за душу разлетами арок, прекрасными, будто разлет бровей любимой женщины, и настала пора спешиться (карета не протискивалась дальше в лабиринт тупичков и переулков) — их настиг взмыленный человек в простой черной одежде и черной шапочке. К этому времени уже почти стемнело — но следовало винить не позднее время, а низкие, грозовые тучи, опустившиеся на город. Духота последних дней давала себя знать, грозя разразиться ужасающей грозой. Человек немедленно подскочил к Таглибу — стражники и носильщики даже не дернулись, видно, хорошо знали его — и что-то зашептал ему на ухо.