Алексей Будников - Огниво Рассвета

Настолько стремительного эффекта я, воистину, никак не ожидал! Чтобы такое малое количество кислоты сдюжило за несколько секунд растворить такую объемную материю… Чего и говорить, виртуозная алхимия творит чудеса. Особенно если она сотворена гномьими руками.

Створки оказались сколь громадны, столь и тяжелы. Попытки отворить их грубой силой, взявшись за предназначенные для того кольца, я бросил быстро, по ощущениям чуть не заработав себе паховую грыжу. Здесь требовалось самое малое с полдюжины крепких, мускулистых мужей. Хотя вряд ли сами трелонцы отпирали эти врата таким прозаическим способом.

Только поймав себе на данной мысли, я немного отступил, вскидывая руки впереди и призывая на помощь дремавшую внутри моего тела магию. Однако ее потребовалось много больше, чем предполагалось. На лбу быстро выступила испарина, мышцы затрещали, а искривленные в напряжении пальцы заныли давящей болью. Но как бы то ни было, после десятка секунд упорного сопротивления врата все же сдались. Взрыхляя под собой почву, приминая траву и сбрасывая многолетний, застоявшийся в щелях налет пыли, одна из створ, гудя и потрескивая, принялась медленно открываться. Распахивать ее настежь я не стал — попросту не хватило бы сил. Создать зазор достаточный, чтобы в него смогла протиснуться моя не самая пухлая туша, уже оказалось задачей на грани возможностей. Посему, едва зазиял неширокий, шириной менее шага проход, как я оборвал заклинание. Руки повисли бескостными, изможденными плетьми, ссутулив плечи, воздух рьяно рвался из легких. От быстрого и глубокого дыхания понемногу начинала кружиться голова, тяжелели ноги. Я даже представить не мог, что отворение врат дастся мне так непросто. Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что месяц назад я бы, наверняка, и на йоту не подвинул столь грандиозные створки.

Решительно выдохнув и постаравшись совладать с вмиг свалившейся на организм слабостью, я подошел к вратам, еле-еле продрался в отверзшуюся щель. Внутри оказалось ожидаемо темно. Каких-либо окон здесь не имелось, а освещением должны были служить многочисленные покоившиеся в настенных светцах факела, ныне, разумеется, погасшие. Практически наощупь подобравшись к одному из таких, я выдрал словно пустившую в камень корни светоч, практически через «не могу» магией возжег оголовье, обтянутое черной от сажи тканью.

Холл оказался невелик, и пламени не составило труда объять его светом от края до края. Комната шла полукругом и сверху смотрелась неким подобием чаши, на дне которой я сейчас находился. Небогато обставленная — лишь у стен виднелись ниши с изящными фарфоровыми горшками, в которых росли давно засохшие деревца. В остальном, крохотное пространство было свободным.

В прочие комнаты приглашали четыре, правда, наглухо запертые двери, а также расположившаяся точно передо мной массивная лестница из черного мрамора, что опускалась в холл двумя ровными рукавами. Вела она в большую открытую залу на втором этаже, что оказалась доверху заставлена щемящимися от книг, свитков и бумажных листов стеллажами. Свет выхватывал из кромешного мрака лишь пару ближайших ко мне шкафов, но сомневаться в том, что читальня в Трелонии была отнюдь не маленьких размеров, не приходилось.

И действительно — поднявшись по истертым, облупившимся, запыленным и заваленным всяким мусором ступеням, я оказался в настоящем книжном царстве. Несмотря на то, что факел светил вполне исправно, позволяя мне спокойно видеть на десяток шагов окрест, конца и края библиотеке было не видать. Интересно, с какого же чтива мне следовало бы начать? Я словно очутился посреди глухой чащи не зная, в каком направлении нужно ступать, дабы как можно скорее выбраться. Грандиозные широкоплечие стеллажи стояли беззазорно, подобно крепким стенам, образуя длинный коридор и подпирая высоченный, утопавший в полутьме потолок. Также имелось несколько вычурных, заваленных книгами и кипами листов столиков. Отказавшись от идеи лезть на полки в поисках неизвестно чего, я решил в первую очередь проверить именно эти экземпляры.

Со скрипом вдел факел пяткой в одну из расщелин на столешнице, сбросил рядом давящую ремнем на плечо котомку и сдул с бумаг пыль, поднявшуюся едким облаком. Здесь имелся лишь один книжный том, однако возлегал он на целом ворохе отдельных писчих листов. Почерк на страницах был неразборчивым, впрочем, стоило закрыть переплетную крышку и внять вытисненному на ней названию, как мое расстройство вмиг улетучилось. «Зельеварение» — едва ли за подобным материалом посылал меня Вильфред Форестер. Хотя Васаку бы эта книженция явно пригодилась, если, конечно, гном согласится покорпеть над разбором очень своеобразного почерка писаря. Но учитель строго-настрого запретил выносить из этих стен любые тома. Обидно, ведь если поискать, то я уверен, здесь можно найти множество полезного и неизвестного даже самим Луговникам. Однако было высказано строгое «нет» — значит в карманы и котомку что-либо, окромя собственных рук, мне складывать крайне возбраняется.

Отодвинув книгу в сторону, я принялся рассматривать скрывавшуюся под ней кипу листов. Но и здесь в большинстве своем попадались предельно неудобочитаемые тексты. Вдобавок на некоторых страницах и бумага пребывала в не самом лучшем состоянии: засаленная, грязная, истертая, порванная, опаленная. Изредка попадались угольные рисунки, причем весьма недурного качества — чертить трелонским авторам удавалось много лучше, чем писать. Но опять же, большинство картинок были испорченными из-за обветшавшей бумаги. Мой глаз заинтересовался лишь двумя, более-менее неповрежденными. На первой — распятое человеческое тело, изображенное в виде переплетающихся между собой тонких и толстых линий. Иллюстрация была невредима, точно только-только нарисованная, и поражала своей детальностью, воссоздавая человека, если быть точным — мужчину, вплоть до самых откровенных частей. Изображение было помещено в ровный круг и сопровождено несколькими пометками, опять-таки неразборчивыми. Поэтому понять, к чему художник показал тело именно так, я не смог.

Второй же рисунок оказался менее изощренным. На нарисованной черным углем картинке очертился необработанный минерал, словно только-только добытый из земных недр. Рядом художник крупно подписал: «Эош. Камень жизни». Нижняя половина листа осталась нетронутой ни чернилами, ни углем.

Эош? Тот самый минерал, с которым так плотно взаимодействовали трелонцы и на который у них и, стало быть, у меня есть нечто, вроде аллергии. Причем довольно суровой аллергии, если вспомнить мою реакцию на усмиряющие путы, чьим ядром служил именно Эош. Вопрос только, почему трелонский писарь назвал столь пагубную вещь «Камнем жизни»? Насколько мне ведомо, этот кристалл жизнь скорее отбирал, но никак ее не дарил. Достаточно лишь вспомнить, какую службу Эош сослужил тому же Вильфреду…