Юханан Магрибский - Среброгорящая Дремчуга

Единственно, что смущало Ярослава, так это то же самое чувство, памятное с детства, с каким он любовно обдумывал свои прекраснодушные мечтания, не имеющие ни единой возможности и в самом деле воплотиться. Эти мечты были очевидно невозможны, нелепы, но ему нравилось над ними размышлять и тем занимать своё время. Он думал, к примеру, о том, что неплохо было бы найти заклинание (обладание волшебной силой, много превосходящей силу тех владимирцев, о ком слава гремит до сих пор, под сомнение не ставилось), которое затопит все леса, поля и луга Дремчуги, затопит даже самые высокие главы Среброгорящей, но люди пускай тогда научатся дышать под водой подобно рыбам, а за плечами их вырастут плавники, вроде стрекозиных крыльев. Он мечтал об этом, или о чём-то другом, ясно понимая, что ни море не покорится его воле, ни плавники не вырастут из плеч утопленных дремчужцев. Однако были мгновения, когда он забывался, и ему казалось — на какой-то краткий миг, не больше, — что всё это правда и вот-вот случится. Так и теперь ему казалось, что он просто забылся на одно короткое мгновение, и потому вдруг его безумный замысел начал обретать плоть и кровь, проявляться в тварном мире, заставляя думать что вот-вот осуществится, только протяни руку и тронь.

Наваждение развеяли Лисневский и Щеглошевич, явившиеся с тремя бутылками южного. Громко приветствуя Ярослава, одаривая Сархэ кивком, на который тот отвечал едва заметным наклоном головы, друзья ввалились в гостиную. Лисневский спешил поделиться новостями:

— Ты слышал ли, слышал, Велемирович? Этот хлыщ, этот пройдоха и вор, — он тыкал в Щеглошевича пальцем, — заполучил-таки благоволение той самой госпожи, чьё имя тебе прекрасно известно. Я не знаю, каким лжецом, каким соловьём и льстецом разливался он перед нею, чтобы… — Лисневский продолжал, с каждым новым оборотом добирая новые краски, Щеглошевич краснел, смущался и улыбался; пытаясь спрятать свою радость и занять руки, то и дело подкручивая густые русые усы.

Не переставая говорить, Лисневский, привычным движением достал стаканы с потайной полки, и, не глядя, разлил вино. Выпили, разговорились. За окнами темнело, улегалась, стихала буря, растворяясь в чёрном бархате ночного неба. Щеглошевич, уступая уговорам Лисневского, взял хозяйскою гитару, притих, настраивая струны. Тихий перебор мягкими переливами окрасил вечер, Щеглошевич откашлялся и запел медленную, грустную песню.

Ярослав внимательно слушал. Негромкий, но приятный голос, гитарный перебор, редкие, прощальные порывы ветра за окном. Ему сделалось необыкновенно грустно, слёзы подступили к глазам вместе с волной жара. Как странно… обыкновенно он был веселее и ему никогда не казалось, что Щеглошевич хорошо поёт. Но тут вдруг… Он приложил ладонь к своей шее, тронул лоб, коснулся щеки. Так и есть — жар. Видно, спор с ненастьем не прошёл даром. Но это ничего, назавтра или через день он поправится, а пока можно сидеть, вжавшись в кресло. Придвинув его как можно ближе к очагу, чтобы не так чувствовался озноб, запивая жар вином, провести этот вечер с друзьями, рухнуть в беспамятстве на постель под утро и спать, спать, пока не исчезнет эта дрожь, не покинет пальцы мертвенный холод, голову не оставит крушащая рассудок боль. Что-то спешно и сбивчиво говорил Щеглошевич, Ярослав не слушал. Лисневский хохотал и подливал вина, потом вдруг поднялся и вышел, бросив: «Скоро вернусь».

Голова болела. Ярослав только теперь заметил, что Сархэ уже давно куда-то исчез. Щеглошевич говорил что-то. Что?

— …выступить не удастся. Лучше всего в предпоследний день, когда соберутся все разом. Они примут нас за обыкновенную стражу, никто ничего не поймёт. Там будет князь, должен быть. Хуже, если он не придёт, сославшись на слабость. Что тогда? Брать приступом дворец? Нам не хватит сил, и Раздолович успеет понять. Ведь успеет?

— Разумеется, — ответил Ярослав, ещё не слишком понимая его. Одно ясно — дядька Раздолович совсем неглуп и быстро сообразит, что к чему.

— Ты уверен, что он не может быть с нами? Пусть хотя бы бездействует.

— Не думаю…

Вернулся Лисневский, шумный, громогласный, он привёл с собой ещё людей. Многих Ярослав знал, кого-то помнил только по попойкам, других и вовсе видел впервые. Все были при саблях, то и дело задевающих угол или стул. Их лица мелькали перед глазами в тусклом свете свечей, смазывались и стирались, превращаясь в одно. Бояре молчали, за всех только похохатывал Лисневский, отпуская то одну, то другую шутку. Так же молча они окружили Ярослава. Ему сделалось страшно, хотелось вскрикнуть, развеять сон; он поднялся — голова кружилась, пришлось схватится за край стола; бросил отчаянный взгляд на Щеглошевича, но тот тоже успел вскочить и на лице его было написано тоже угрюмое и торжественное выражение, что и на прочих.

Лисневский звякнул саблей, вынимая её из ножен, ему вторил шелест обнажаемых клинков. Ярослав закрыл глаза.

— Еси князь наш отныне, правь мудро! — пророкотал голос Лисневского, первая сабля упала к ногам Ярослава.

— Правь мудро! — подхватили другие.

Бряцало и звенело железо, слышалось тяжёлое, возбуждённое дыхание двух десятков мужчин. Ярослав чувствовал, как слёзы бегут по его щекам.

«Не прогадал, не прогадал!» — ликовал Житька, едва не прыгая на месте от радости. Не зря остался здесь, у пустого помоста! Много Ирник с Вашеком увидят на своей дворцовой? Да сквозь толпу не протиснуться — ещё хорошо, если краешек рукава кого-нибудь из волшебников разглядят! Нет, Житька сторожил себе место здесь, на жарком солнце, где никого ещё не было, и можно было встать куда угодно. Конечно, пришлось поскучать — прошёл целый час, наверное, пока он ждал, прижавшись грудью к пахучим, свежеоструганным еловым доскам и изучая всё, что попадалось на глаза. По крайней мере, солнце напекло голову, жутко хотелось пить, а тень от ясеня проползла аж на пол-локтя, и вытянулась неимоверно, как бывает под вечер. Он успел в подробностях изучить, как переплетены между собой толстые нити красного полотна, как прибито оно гвоздиками с большими круглыми шляпками, как туго натянуто около этих гвоздиков и как свободно болтается между ними. Рассмотрел и даже поковырял немного два горбатых, кривых гвоздя, которые были вбиты криво и неумело, так что погнулись под ударами молотка. Со скуки он представил, как какой-нибудь дядька Велька ползал в полутьме, кряхтя и ругаясь, и натягивал злосчастную ткань на доски, которые сам же весь день и сколачивал. Небось, загубил два гвоздя сослепу, матюгнулся, плюнул, да и не стал переделывать. А то и вовсе не заметил, кто ж его знает. Ещё взгляд развлекал длинноносый жук с огромными, в половину собственной длинны, усами, который вдруг плюхнулся на красную ткань, у самого житькиного носа. Ползал он медленно и важно, явно наслаждаясь пекущим солнцем, красуясь чёрным, с зеленоватым отливом панцирем.