Алана Инош - Слепые души

— Ты что стоишь? Проводи Настю хотя бы до остановки. Настя, — обращается она ко мне, — пешком не ходи, садись на автобус или маршрутку.

Ника смотрит на меня пристально.

— Ты хочешь, чтобы я тебя провожала? — спрашивает она.

— Хотела бы, — отвечаю я. — Но не настаиваю, если тебя это затруднит.

Надежда Анатольевна, по-прежнему недоумевая, переводит взгляд с меня на Нику и обратно.

— Девочки, да в чём дело? Что вы рядитесь? Ника, иди, провожай Настю.

Ника без дальнейших пререканий обувает свои полукроссовки и надевает жилетку. Мы выходим на вечерний прохладный воздух, к шелесту ив и стрекоту кузнечиков в траве, Ника молча шагает рядом со мной, держа руки в карманах. В молчании мы доходим до остановки, и Ника, собираясь ждать вместе со мной автобус, закуривает. Я забираю у неё сигарету и кидаю в урну.

— Бросай курить, Ника, — говорю я, дотрагиваясь до её щеки. А про себя шепчу: «Именем Света, изыди, лукавый!» И добавляю вслух: — Это же такая вредная для здоровья гадость!

— Я сама решу, когда мне бросать, — отвечает Ника холодно.

Она закуривает новую сигарету, но внезапно начинает кашлять и давиться. Прижав руку к горлу, другой она хватается за столб остановочного павильона и мучительно, натужно кашляет, потом склоняется над урной, и с её губ падает смолисто-чёрная, тягучая гадость. Понемногу кашель унимается, и нормальное дыхание возвращается к ней. Пошатываясь, она опускается на скамейку, я сажусь рядом и обнимаю её за плечи, и она постепенно приходит в себя.

— Господи, что это было? — хрипит она. — Пакость какая…

— Эта пакость попадала в тебя с каждой затяжкой, — смеюсь я.

— Никогда больше не буду курить, — хрипло шепчет она. — Это ты… Это ты как-то сделала?

— Я только пожелала, чтобы ты бросила эту вредную привычку, — отвечаю я. — Остальное доделал твой организм, откликнувшись на моё пожелание.

— Ф-фу, — ёжится она, передёрнув плечами.

Пачка сигарет летит в урну, я одобрительно киваю.

— Молодец. Мама будет очень рада.

Ника всматривается в меня, и в её взгляде что-то новое — какое-то изумление с примесью испуга.

— Ты сказала «гадость», и я в самом деле почувствовала, какая это гадость, — говорит она. — Ты что, мне это внушила?

— Скорее открыла тебе глаза на правду, — усмехаюсь я. — Потому что это действительно гадость.

— Но как ты это сделала?

Как? Откуда у меня эта способность изгонять из людей всякого рода пакости? Опухоль Дианы, якушевское коварное угощение, вот сейчас — эта дрянь? Я и сама толком не знаю. Может быть, так надо? И что за копьё я держала в руках? Может быть, ту самую святую реликвию, которую все ищут? У меня нет ответов, а количество вопросов день ото дня растёт. Я ничего не могу объяснить Нике: на моих устах лежит печать, наложенная рукой кудрявого мальчика, моего ангела. Я могу сказать только:

— Наверно, я смогла это сделать, потому что я очень, очень тебя люблю.

Проехала моя маршрутка, но я в неё не села: мы с Никой стоим обнявшись, и нам плевать, что кто-то смотрит. Кому какое дело? Мы идём пешком, держась за руки, а над улицей медленно сгущается синева. Звонит Костя, но я не отвечаю: подождёт, никуда не денется. Ника вдыхает полной грудью:

— Дышится-то как! Наверно, это потому что та дрянь из меня вышла. И знаешь, курить совсем не хочется.

Вот уже мой дом, в окнах уютно горит свет. Пора прощаться, но мы всё никак не можем разнять руки. По моему телу пробегают мурашки, у меня вырывается судорожный зевок. Синяя вечерняя мгла склеивает мне веки.

— Слушай, Ник… Я что-то устала сегодня. Я пойду, ладно? Спасибо, что проводила. Иди домой, а то мама, наверно, беспокоится, куда ты запропастилась. И всё-таки просмотри газету… Может, что и найдёшь.

Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки.

— Пока, Ник.

— Пока, Настёнок.

Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать.

К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного.

— Привет, ты что здесь делаешь? — говорю я ему.

Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос:

— Где тебя носит?

— Это что за тон? — усмехаюсь я. — С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли?

— Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет… Я беспокоюсь, знаешь ли.

Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники.

— Костя, солнышко… Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги.

— Это у той, которая стрижётся, как пацан?

— Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести.

Он пожимает плечами.

— Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться?

— Костя, я не твоя жена, — улыбаюсь я. — Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек… Когда хочу, тогда и возвращаюсь.

— Понятно.

То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:

— Насчёт жены… Или ты выходишь за меня замуж, или… Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.

От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.

— Костя… Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.

— Так ты выйдешь за меня?

— Костя, мне надо подумать.

— Ты это уже говорила. Сколько ты ещё будешь думать?

— Сколько нужно. Ты же всё равно ни на ком не женишься, так чего мне торопиться?

— Ты смеёшься надо мной!

— Нет, Костенька, я серьёзно.

— Ч-чёрт!

Я прижимаю пальцем его губы.

— Не чертыхайся. Я этого не люблю. — И, щёлкнув его по лбу, говорю: — С этого момента каждый раз, когда ты захочешь чертыхнуться, вместо этого ты будешь чихать.

— Прикалываешься! — смеётся он.

— А вот попробуй, чертыхнись.

— А вот возьму и чер…

Он спотыкается на полуслове и щурится, как будто что-то попало ему в нос, морщится, и…