Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

— Устал.

Атаман выдохся. Он принял от младшей дочери стакан воды, и опустошил его, шумно чавкая, и капая себе на живот. Наран воспользовался паузой и спросил:

— Что же ты берёшь с тех, кому почти нечего тебе отдать? Ведь в большой степи ты можешь наловить лишь репейник, что гоняет ветер с севера на ют и с запада на восток. Мы и есть тот репейник. Посмотри на нас! Даже мясо на наших костях усохло под солнцем.

— По-разному. Чаще всего можно заиметь коней, — Атаман утёрся и продемонстрировал поредевшие зубы. — Но больше мне нравится собирать слова. В этой глуши совершенно не с кем поговорить. Когда-то давно, когда мои друзья ещё были со мной, разбойничество и грабёж имели гораздо больше смысла. Тогда подвесить человека кверху ногами, и вытрясти из него несколько истошных криков было куда приятнее. Вон, смотрите, с тех времён у меня осталось немало сувениров.

Только теперь Наран заметил среди шматов отбитого, обескровленного и слегка подкопчённого мяса человеческие уши и кисти рук без пальцев, нанизанные на пучки конских волос. Скрюченные, сведённые навечно судорогой пальцы висели отдельно, похожие на больших высохших улиток. Вокруг кружило несколько мух.

Урувай икнул, в глаза возвращались живые эмоции. Наран отчаянно надеялся теперь, что хотя бы всё остальное раньше принадлежало животным. Вон те рёбра, к примеру, вполне могли бы жить когда-то в такой же грудной клетке, как у него. Он вдруг понял, что уже начал забывать то гнетущее чувство, когда твёрдый, как сталь, и воняющий, как тысяча гиен, клюв начинает приближаться к твоим глазам. И вот теперь оно вернулось.

— Где теперь сыщешь теперь моих друзей? — улыбка поблекла, и Атаман обхватил голову руками. — Вот до чего докатился я, разбойник, чья слава гремела по пескам Каракум и который, как нож меж рёбрами, проникал глубоко в плодородные и страшные леса запада. Я охочусь теперь за возможностью поговорить с живыми душами. И они мне куда больше теперь важны живыми, чем мёртвыми.

Он почувствовал, что разбойник в нём стремительно теряет у пленных авторитет, и поспешно прибавил:

— Это не значит, что моя сабля будет ржаветь в ножнах. После задушевного разговора всегда можно пустить её в ход. Верно? Сейчас подадут похлёбку. А пока развлеките меня и моих девочек. Пусть он споёт, а ты станцуешь, как умеешь, по-лисьи. Как тогда, на вершине холма. А песня пусть будет о большой аравийской пустыне, о вереницах верблюдов, пересохших колодцах и двух лунах, когда не отличишь, какая из них настоящая, а какая — мираж. В такие дни, как сейчас, когда кости мои ломит от холода, я скучаю по её первобытной круглогодичной жаре.

Урувай со страху так яростно драл глотку над восточной сказкой, что к середине охрип и мог рассказывать только, как лихой пустынный ветер наносит на барханы новую порцию песка. Наран попытался снова впустить в себя лиса, но он не пожелал выходить. Слишком много людей, слишком яростно кудахчет на своём насесте огненная птица, да ещё эти холодные земляные кости вокруг, рядом с которыми, по лисьим понятиям, могут жить только кроты и ящерицы, но никак не лисы. Пришлось Нарану отдуваться самому — трясти руками, прыгать почти до потолка, тявкать и бегать кругами, вокруг костра, изображая охоту за мышами. Но хозяин и его дочери остались довольны.

— У тебя лисья душа, но хорошо выходит владеть этим телом, — сказал Атаман, когда песня закончилась, и Наран навзничь свалился на ковёр, истекая потом. Казалось, разбойник давно уже дремал сидя, но как только отзвучал последний аккорд, открыл один глаз. Девочки гремели посудой, убирая после ужина. — И язык больше не заплетается. Будто родной.

В голосе его не чувствовалось угрозы, только похвала, но Наран внутренне собрался.

— Я же лис. Мы можем разговаривать мышиными голосами, иногда можем даже говорить, как цикады. Приручить этот язык оказалось очень легко. Наверное, этот человек был очень болтливым. И двигаться здесь легко и приятно, — он приподнялся и пошевелил ногой.

— Жалко, что тебе досталось такое уродливое тело, — задумчиво сказал Атаман. — Чтобы ты знал, такие люди очень далеко от Неба. К нему они обращаются не с молитвами, а с проклятиями. Они всеми брошенные и злые, и часто, не находя себе место в этом обличие, становятся угрюмыми камнями, убегают в степь, чтобы стать койотами или воронами. Тот человек наверняка был демоном. Хорошо, что ты не попался ему раньше, когда ты ещё носил свои рыжие уши, а он ходил по земле. Он бы просто ради собственного удовольствия спустил с тебя шкуру, точно говорю.

Наран молча кивнул. Он подобрал под себя ноющие от усталости ноги.

Атаман отчаянно зевнул.

— А теперь — спать. Девочки почти закончили. Следовало бы придумать, что с вами делать, сегодня, но уже очень поздно. Завтра утром я посмотрю поклажу ваших лошадей. Вас свяжут, чтобы вы лучше спали и не пытались сбежать.

Когда всё успокоилось и все разлеглись по своим лежанкам, лис тихонько выполз из своего укрытия к поверхности сознания, и Наран зло шугнул его. Где ты был, когда был нужен? Теперь сиди в своей норе и не мешай думать. Уж с этим-то я справлюсь как-нибудь сам.

Он злился на Атамана. С чего этот человек взял, что он далек от Тенгри? Он идёт к Верховному Богу, идёт, чтобы спросить, что же всё-таки он предназначил самому уродливому и несчастному из своих сыновей. Что, если он не найдёт себе жену до конца жизни и у него не будет ни одного сына? Что, если для аила, где он родился и вырос, неумелые руки и покорёженное сознание окажется бесполезными его будут терпеть из жалости, и кормить последним, как лишний рот? Что, если тот гриф ещё живи однажды среди ночи, когда Наран будет ночевать под открытым небом, спустится, чтобы полакомиться последним глазом? Э, нет, Наран не бежит от себя, он идёт к себе. Иначе где найти ответы на все эти вопросы?..

Но нет, вся эта злость — не его вина. Его учили стрелять из лука, управляться с любой лошадью. Но так и не научили чему-то важному. Чему-то, что помогло бы ему прожить достойно свой кусок жизни до сегодняшнего момента.

После того, как Наран понял, что шрамы на лице не затянутся, а усы расти больше не будут, он начал бояться. Нет, дикие звери и плети за детские шалости его не страшили. Даже взгляды взрослых, полные сочувствия и чего-то ещё, правды, которую он пока не понимал, не пробуждали такого страха.

Он стал бояться себя. Днём всё было в порядке, но ночью Наран вдруг начинал видеть себя со стороны. Тень, которую бросало прочь от костра его лицо, обретала его черты. На этом чёрном лице он мог найти след от каждого когтя, видел красный от давления крови глаз на выкате. Надорванное ухо и кривую улыбку.

Наран хныкал, и сквозь слёзы видел, как рот расплывается кляксой, а пустое веко дёргается, будто в тике. Как дрожит кадык. От слёз щипало шрамы, и мальчишка ревел всё громче, пока само небо не начинало раскалываться от крика.