Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

— А мы пойдём пока что седлать коней, — сказал Наран.

— Мы будем ожидать тебя снаружи, — важно кивнул Урувай.

— Обещаете?

Наран пообещал, что они будут ждать. Что кони к тому времени будут уже осёдланы и готовы перепрыгнуть через горизонт.

— Мне нужен мой нож. Его забрал твой отец.

Девочка беспокойно огляделась.

— Я дам тебе хорошее оружие. Куда лучше твоего ножа.

Она подползла к груде оружия, похожей в темноте на развороченное нутро какого-то животного, с торчащими наружу рёбрами, и вернулась с кривым мечом в ножнах, которым угрожал им атаман.

— Это хороший меч. Лучший, что есть у папы. Возьми его, пожалуйста, и иди. Дай мне скорее попрощаться с этим гротом, и поцеловать отца. О нет, он не проснётся, не бойся. Он очень крепко спит.

— Смотри, как бы не проснулись сёстры. Они у тебя чуткие, как зайцы.

— Они и так не спят. Никто. Они все за меня рады. Каждая из нас мечтает выйти замуж, и ждёт своего шанса, и вот, мне он представился чуть раньше… Иди же.

Наран не заставил просить себя дважды.

Снаружи и вправду бушевала непогода. Небо казалось низким, и роняло редкие снежинки, которые таяли, едва успев долететь до земли. Рокот и шум, который преследовал их уже третью ночь, усилился, и периодически вспухал кашляющим и похожим на хлопки в ладоши громом. Где-то вдалеке от этих хлопков вспыхивали сухие молнии. Разомлевшие от сонного тепла грота, они, перебирая ногами и спотыкаясь, старались успеть к лошадям до того, как ветер перевернет их вверх тормашками и вытрясет всё накопленное тепло. Урувай кряхтел и посапывал под сёдлами, бормотал что-то невнятное, когда морин-хуур шлёпал его по бедру, Наран тихо ругался, но оба были рады, что вырвались из томительной неизвестности. Накормят ли их завтраком, или вырежут вместо этого сердце?.. Больше не надо гадать.

Главное, успеть убраться отсюда подальше.

Как и говорила Налим, лошади нашли приют под боком холма. Прижались друг к другу, пытаясь сохранить до утра как можно больше тепла, понуро опустили головы. Друзья побросали вещевые мешки где попало, осторожно сложили на них сёдла, и прижались к бокам животных.

— Что ты ей наплёл, старый лис? Почему она вдруг решила поехать с нами?

Урувай кашлял, пытаясь, видно, выкашлять свою одышку.

Наран рассказал в двух словах, и приятель задумался.

— Ты собираешься за ней вернуться?

Наран помотал головой.

— Давай седлаться. До рассвета у нас не так много времени. Кроме того, мой Бегунок сейчас проснётся и снова попытается отдавить мне ноги. Лучше я заберусь к нему на спину раньше.

Уже когда среди туч забрезжил рассвет, и путники пустили коней шагом, чтобы дать им немного остыть от скачки, Урувай спросил:

— Мне послышалось в полусне, что та девочка сказала: «Я рада, если у тебя останется это тело». Даже странно, что я это запомнил… но, может, мне это приснилось?

— Тебе не послышалось, — с неохотой сказал Наран. — Так всё и было.

— Она сказала: «Человек, который станет моим женихом, покажется мне сначала страшным, потом странным, и наконец забавным»?

— Что-то в этом роде.

— Сказала: «Я пойду за тобой куда угодно»?

— Ну, такого она не говорила.

Урувай затих, было слышно, как щёлкают у него в голове, как маленькие камушки, мысли. Через несколько минут он сказал:

— Айе, Наран! Она это имела ввиду. У тебя появилась возможность стать счастливым и зажить так, как все правильные монголы. Мог бы в конце концов вернуться с ней в аил, и рано или поздно рассказать ей правду.

Наран с досады дёрнул уздечкой. Скорчил гримасу, отчего лицо его превратилось в ужасную маску.

— Отстань. Я решил, что нужно сделать так и так сделал.

— Но почему?

Урувай бросил поводья и развернулся к нему всем корпусом. Наран попытался пустить Бегунка рысью, но конь упрямился и только махал головой. Вздохнув, юноша ответил, подбирая слова так, как будто они были не звуком, а лезвиями ножей.

— В таком виде я не принесу никому счастья. Я похож на гнилой фрукт. И никому отныне не позволю находиться рядом долгое время. Чтобы все видели, как я догниваю?

Урувай надул щёки в задумчивости.

— Айе! Такого не будет никогда. Ты, — Наран ткнул пальцем в друга, — пережил со мной не одно приключение. Но когда мы доберёмся до гор, ты оставишь меня и поедешь домой.

— Почему?

— Ты и эта девочка, вы кое-чему меня научили. Вскрыли болячку, если тебе так понятнее. Лучше уж я пойду один, сломаю ногу в скалах и погибну от голода, чем буду заражать своей болью кого-то ещё.

— Всё равно непонятно, — покачал головой Урувай и больше не сказал ни слова. Лошади, срывая на ходу пучки побитой громом травы, брели к горизонту, а оттуда им навстречу выступили смутные, похожие чем-то на истёртые рисунки на стенах разбойничьей пещеры, горные пики.

На третью ночь они поженились. Керме стала горячим воздухом. Было очень больно, и эта боль разрушила и сместила точку связи с землёй, которую Керме долго успокаивала после полёта над степью. Она и Ветер словно бы слились в одно, он проник ей в кровь, как тогда, пальцами, только куда глубже, до самого сердца. Он ломал её и мял, как барс пойманную им овечку, и она громко, хрипло взывала к смерти.

И тем не менее, это было прекрасно. После этого она полдня просидела в шатре, глотая выступившую не то на плоти воздуха, не то на стенках горла сукровицу.

— Теперь ты стала моей настоящей женой, — сказал Шона.

— Неправда, — сказала она колыхающемуся порогу. Он вышел, было слышно, как скрипит на спине скакуна седло, как он ровняет его и затягивает ремни на пузе животного.

Керме стала ею ещё в далёком детстве, когда впервые услышала байку про Ветер. Она была его женой, когда хранила ему верность, думая о нём постоянно и постоянно чувствуя его касания и поцелуи. Поцелуи, кстати, оказались в точности такими же, какие она помнила с детства. А сейчас просто что-то случилось… что-то прекрасное, и всё это стало больше, чем явью.

С этого дня Керме стала проваливаться в какую-то яму, с каждым днём всё чаще. Время, которое раньше тихо и мерно стучало со стороны черепа по вискам своими пальчиками, внезапно растеряло всё своё постоянство. Теперь оно могло затихнуть, отпустив Керме в свободный полёт. Изнутри поднималась и ползла по языку горечь, и изливалась иногда словами, ни одно из которых девочка не запоминала. Исследуя своё тело, она вновь и вновь обнаруживала в животе пустоту. У животных и у людей внутри много-много разных органов, дружелюбных маленьких существ неведомых видов, каждое из которых выполняет какое-то особое, своё дело. А теперь всё это исчезло, не было даже воздуха, только готовящаяся для чего-то пустота.

Прежде очень болтливая, она могла теперь целыми днями не произносить ни слова, был ли он рядом или нет.