Елена Баукина - Ласточки улетают осенью (СИ)

Мишель боялся даже предположить, что случилось с дочерьми графа Эдварда и маленьким графом Артуром. Он с содроганием вспомнил, как башня с библиотекой превратилась в пылающие руины. «Они погибли!» — эта мысль с болью ввинтилась в его мозг. Мишель присел на пол камеры, обхватив голову руками и шмыгая носом, несколько раз больно ударил себя кулаком по голове:

— Что я натворил, собачий сын! Осёл, что я натворил!

Припомнил Мишель и о мензурке с ядом, зашитой в голенище украденного у него стражем сапога:

— Эй, любезные! — крикнул он стражам. — Без сапог мне до утра не дожить…

Окошечко на двери камеры приотворилась, и в нём показалось бородатое лицо:

— Тише, остроухий, а то счас зубы пересчитаю!

Мишель замолчал на мгновение. С потолка ему на голову то и дело слетали мерзкие капли влаги. Холодные кандалы натирали кожу и усиливали дрожь. Уши у Мишеля совсем замёрзли. Полуэльф склонил голову набок и притронулся к кончику уха. «Отморожу кончики ушей и стану совсем как человек!» — подумал он и снова крикнул.

— Милейшие, прошу вас по-хорошему, будьте разумны… ну хоть немного… Верните сапоги, сатрапы!

— Умолкни э-э-э! — свирепо прорычал охранник, угрожающе стукнув по закрытой двери. Замки на дверях звякнули.

— И не подумаю! — крикнул неожиданно даже для себя самого Горознай и прикусил губу.

— Ну всё, ты меня уже разозлил, — ответил страж.

Дверь угрожающе заскрипела, отворилась, и в неё ввалился круглобокий мужик в засаленном кафтане и с факелом в руках. Его лицо покрывали ямины и прыщи, крупный мясистый нос в половину лица нервно задвигался. Кулаки этого, как показалось мэтру, чудовища в человеческом обличье, напоминали два кузнечных молота. И эти молоты крепко сжимали в коротких пальцах дубину. От стража несло луком, элем и перегаром. Этот запах въедался Мишелю в нос и бодрил не хуже нюхательной соли.

— Сейчас ты у меня получишь сапоги, — проворчал охранник.

Горознай вскочил на ноги, гремя кандалами, и приготовился к побоям. Он надеялся, что этот детина забьёт его до смерти.

— Отдай мои сапоги! — повторил алхимик низким раздражённым тоном.

— Я тебя воспитаю, эльф! Ты у меня станешь послушней дворовой девки! — страж перехватил дубину поудобнее.

— Остынь, Громила, — послышался голос второго человека, заглянувшего в двери камеры. Его лицо казалось излишне сальным, на подбородке, между складок кожи, проглядывала колючая щетина. — Этого эльфа велели не трогать. Лучше верни ему сапоги, от греха подальше…

Громила сморщился ещё больше, но теперь уже не от гнева, а от жадности:

— Ты что, Вонючка, такими сапогами и сам маркиз бы не побрезговал…

— Загнётся ещё, тебя маркиз тогда самого на сапоги пустит! — перебил его скользкий Вонючка. — С тебя довольно монеты и кольца.

Громила пихнул Горозная в живот дубиной. Полуэльф сложился напополам и застонал. Стражи оставили алхимика в покое и вышли из камеры. Мастер присел на лавку у стены и долго смотрел на маленькое оконце под высоким потолком камеры, закрытое железной решёткой. В окне иногда мелькали чьи-то пятки и слышались отдалённые человеческие голоса. Дверь снова приоткрылась, и в неё влетели запылённые сапоги мэтра.

Горознай попытался подняться с лавки, но не смог. Окончательно окоченевшие ноги не слушались. Мишель вспомнил, как однажды в холодную зиму ему с учителем Боданом Змеелюбом приходилось не раз ампутировать отмороженные пальцы рук и ног. Один из их пациентов долго и мучительно умирал от гангрены, начавшейся от отмороженных ног. «О, Сцина, пошли мне более лёгкую смерть!» — думал полуэльф, стуча от холода зубами.

За дверями слышался шёпот стражей:

— Сама чародейка Мэг Лори распорядилась не трогать эльфа до её прихода, — говорил Вонючка.

— Я служу маркизу Харту, а не этой двинутой бабе! — проворчал Громила.

Мишель доковылял до сапог, наклонился над ними и первым делом ощупал одно из голенищ. Мензурка оказалась раздавленной. Мэтр ругнулся про себя: «Чтоб вас понос разобрал!»

— Тех троих сопляков… — проворчал Громила.

Горознай замер, услышав эти слова, стараясь не греметь кандалами, подкрался к двери камеры и приложил к ней заострёное ухо.

— Каких сопляков? — переспросил Вонючка.

— Тех, что из-под руин достали… — уточнил Громила.

Мишель закусил палец.

— Сам Маркиз велел пока приберечь. И этого, остроухого, тоже. Так чародейка сказала.

Мишель схватился за сердце, облегчённо вздохнул. Ножные кандалы не влезали в узкие голенища его сапог. Он сел на лавку, заёрзал и заругался:

— Я вам покажу, где глисты зимуют!

— А мне плевать, что эта баба сказала, — прорычал недовольно Громила. — Чародейка она или ведьма, всё одно — баба. А шлюх я привык любить и тискать, а не слушать их болтовню.

— Эй, люди, — крикнул Мишель. — Не найдётся ли у вас кружки воды и какой-нибудь пищи? У меня два дня во рту ни крошки не было. А то ноги протяну!

Услышав в ответ ругань, полуэльф ухмыльнулся. Мысли о смерти на время отпустили его разум. Он натянул сапоги, подвернув мягкие голенища. Похлопал руками по бёдрам:

— А не спеть ли мне песню… про любовь?

Мэг Лори спустилась в темницу, в её коридорах раздавалось писклявое и фальшивое пение полуэльфа.

— Как по речке лодочка плыла, там девчонка мальчика ждала…

В коридоре сидели стражи с кислыми минами на лицах, затыкая пальцами уши. Мэтр развлекал их пением уже не один час кряду.

— Господа, я так не люблю осень и слякоть, но очень люблю первый снег и зиму, — послышалось из камеры. — Снег очищает улицы и из него можно лепить славных снежных баб.

Услышав эти слова, Мэг Лори остановилась на мгновение. Эолит, идущая следом за хозяйкой, подняла на неё ясные зелёные глаза.

— Идиоты, живо пустите меня к нему, — приказала она стражам неуверенным голосом.

— Да как угодно! Хоть заткнётся… — проворчал громоздкий мужик.

Перед чародейкой распахнули двери.

Мишель стоял на лавке, закутавшись с головой в одеяло, словно в плащ с капюшоном, смотрел через оконце под потолком на улицу и пил воду из глиняной кружки. На стенах, среди плесени появились пентаграммы, изображения деревьев, травы и снежинок, начерченные грязью и кровью.

— Мне так хочется дожить до первого снега. Он скоро выпадет. Все приметы об этом твердят.

— Как чествует себя пленник? — спросила чародейка тюремщика.

— Хорошо сидит! — ответил Громила. — Все время жалуется на сырость, песни поёт и поучает нас жизни. Просили заткнуться, даже одеяло вон дали… Без толку.

— Вы его били? Что-то он странно себя ведёт, — подозрительно спросила Лори.

— Хотелось бы, но нет!

— Что-что? — строго переспросила Мэг.

— Госпожа, у меня таких гадких пленников не было никогда, — пожаловался Громила. — Если он петь и хулиганить не прекратит, я это самое…