Стивен Эриксон - Дом Цепей (litres)

Он вскинул голову, когда крики и вопли внезапно достигли пика, оглушающие, умопомрачительные. Мир стал красным, кроваво-алым…

Что-то потянуло его за руки. Сильно. Раз. Другой.

Темнота.

Геборик открыл глаза. Увидел над собой бесцветную парусину шатра. Вдохнул холодный воздух.

Почти нечеловеческий звук вырвался у него из горла, и Геборик перевернулся на бок под одеялами, свернувшись в клубок. Дрожь пробежала по его телу.

Бог. Бог нашёл меня.

Но какой бог?

Стояла ночь. До рассвета, наверное, оставался всего один колокол. Лагерь снаружи безмолвствовал, если не считать отдалённого, печального воя пустынных волков.

Немного погодя Геборик зашевелился вновь. Огонь кизяков погас. Ни одна лампа не горела. Он откинул одеяла, медленно сел.

И уставился на свои руки, отказываясь верить глазам.

Они остались призрачными, но отатарал исчез. Сила нефрита осталась, глухо пульсируя. Но теперь рубцы черноты пронизывали её. Точно языки жидкого огня, полосы охватывали тыльную часть его кистей и тянулись вверх, изгибаясь там, где карабкались по предплечьям.

Форма его татуировок изменилась.

И в этой глубочайшей темноте он видел. Нечеловечески остро, каждую мелкую деталь, словно на дворе стоял день.

Он повернул голову на звук и движение, но то был просто ризан, который лёгко, словно лист, сел на крышу шатра.

Ризан? На крыше шатра?

Желудок Геборика заурчал от внезапного голода.

Старик снова взглянул на свои татуировки. Я обрёл нового бога. Хоть и не искал его. И я даже знаю кого. И чего.

Горечь наполнила его.

— Тебе нужен был Дестриант, Трич? И ты просто взял… первого попавшегося. Вырвал из его собственной жизни. Признаю, той жизни оставалось немного, но она принадлежала мне. Это так-то ты набираешь последователей? Слуг? Во имя Бездны, Трич, тебе ещё нужно многое узнать о смертных.

Гнев исчез. В конце концов, это был дар. Нечто вроде обмена. Он больше не был слеп. Даже более того, он слышал звуки, которые издавали спящие люди в соседних шатрах и юртах.

И ещё, в почти неподвижном воздухе, слабо… пахло… насилием. Но отдалённо. Кровь пролилась в ночи, некоторое время тому. Какая-то бытовая ссора, наверное. Нужно было научиться отсеивать многое из того, что приносят возродившиеся чувства.

Геборик тихонько заворчал и нахмурился:

— Ладно, Трич. Похоже, нам обоим есть чему поучиться. Но сначала… чего-то поесть. И выпить.

Когда он встал с лежанки, движение получилось странно текучим; и лишь через некоторое время Геборик всё же заметил отсутствие боли, колик и тупой пульсации в суставах.

Он был слишком занят, набивая желудок.

Забыв о тайнах нефритовых гигантов, о заключённых в них бесчисленных душах, о рваной ране в Бездне.

Забыв также о слабо пахнущей кровью дрожи отдалённого насилия.

Расцвет одних чувств волей-неволей отдалил его от прочих. Так что Геборик оставался в блаженном неведении даже о собственной новообретённой сосредоточенности на чём-то одном. Две известные ему истины уже некоторое время не беспокоили его.

Нет даров безоплатных.

И природа всегда стремится к равновесию. Но равновесие — это не просто понятие. Выравнивание нельзя обрести в физическом мире. Намного более мрачное уравновешивание происходит… между прошлым и настоящим.

Веки Фелисин Младшей дрогнули и открылись. Она спала, но после пробуждения обнаружила, что боль никуда не делась, и ужас от того, что он с ней сделал, также остался, хотя и сделался странно холодным в её сознании.

В её ограниченном близостью песка поле зрения, прямо напротив лица, скользнула змея. Затем девушка догадалась, что́ её разбудило, — змеи ползали по её телу. Множество змей.

Поляна Тоблакая. Теперь она вспомнила. Она приползла сюда. И Л’орик нашёл её — только затем, чтобы снова уйти. За лекарствами, водой, постелью и палаткой. Он ещё не вернулся.

Если не считать шороха змей, на поляне было тихо. Ветви деревьев не шевелились в этом лесу. У него не было листьев, которые могли бы шелестеть на слабом холодном ветру. Засохшая в складках кожи кровь обожгла огнём, когда девушка медленно села. Острая боль полыхала внизу живота, и свежая рана там, где он срезал плоть — между ног, — отчаянно горела.

«Я установлю сей ритуал среди нашего народа, дитя, — установлю, когда сделаюсь Верховным жрецом Вихря. Все девочки познают его в моём, созданном заново мире. Боль пройдёт. Всякое ощущение пройдёт. Ты перестанешь ощущать, ибо удовольствие не подобает миру смертных. Удовольствие есть темнейший путь, ибо оно ведёт к утрате выдержки. И мы не должны допускать этого. Не должны позволять этого нашим женщинам. Теперь ты присоединишься к остальным, тем, кого я уже исправил…»

Затем появились две девушки, которые принесли режущие инструменты. Они бормотали ей слова ободрения и приветствия. Вновь и вновь, с ханжескими интонациями, говорили о добродетелях, что происходят от обрезания. Пристойность. Верность. Отказ от похоти, увядание вожделения. Всё это хорошо, говорили они. Страсти суть всемирное проклятье. Воистину, разве не страсть увлекла её собственную мать прочь, разве не страсть виновна в том, что её бросили? Соблазн удовольствий украл у Фелисин мать… оторвал от материнского долга…

Фелисин наклонилась и сплюнула в песок. Но вкус этих слов не исчез. Неудивительно, что мужчины могут думать о таком, делать такое. Но то, что женщины также на это способны… с этой горестной мыслью было тяжело смириться.

Но они ошибались. Шли по ложному пути. Да, мать бросила меня, но не ради объятий какого-то любовника. Это Худ обнял её.

Бидитал вознамерился стать Верховным жрецом, вот как? Глупец. Ша’ик найдёт ему место в своём храме, — во всяком случае, место для его черепа. Надо полагать, в виде костяного горшка, чтобы в него мочиться. И это время наступит довольно скоро.

Однако… ещё не сейчас. Девочки попадают в руки Бидитала каждую ночь. Он создаёт войско обрезанных, войско лишённых. И они захотят поделиться утратой наслаждения с другими. Они — люди, в конце концов, а людям свойственно превращать потери в добродетель. Раз с этим можно жить, значит — можно оправдать.

Мерцание тусклого света отвлекло её, и Фелисин посмотрела вверх. Лица, вырезанные на деревьях вокруг неё, светились. Источали серый, колдовской свет. За каждым из них присутствовало… нечто.

Боги Тоблакая.

— Привет тебе, сломанная.

Звук голоса напоминал грохот разбивающихся друг о друга известняковых глыб.

— Моё имя — Бер’ок. Жажда мщения клубится вокруг тебя, и сила такого рода пробуждает нас. Нам по нраву такие призывы, дитя.

— Ты — бог Тоблакая, — проворчала она. — Тебе нечего со мной делать. Как и мне с тобой. Уходи, Бер’ок. Ты и остальные — уходите.