Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)

Паузой, когда, наверное, уже давно стоит уходить и прощаться, а мы не уходим.

— Когда ты пришел, — негромко начала она, и я понял, что ошибался. Тишина была не тягостной, а выжидающей; сотканной из ее молчания и незаданного вопроса, — то сказал, что больше не сказитель, и был в этом уверен. Но уже на Совете ты говорил иное. На Совете — и после. До сих пор.

— И что ты хочешь услышать? — голос вдруг сел, охрип, и неприятно царапал слух.

— Где конец твоей игры? Ты принял себя, свою судьбу, поверил в себя — или только играешь?

— Я не знаю, — когда молчание затянулось до невозможности, и не ответить я просто не имел права, сказал я. — Я хотел бы, что бы все было так, но… Я не верю в себя, но делаю то, что должное, — и твердо закончил: — И буду делать. Не сомневайся.

— Если ты не веришь в правильность того, что делаешь, все зря.

— Миринэ, я не могу, просто не имею права верить в себя, пока всё твердит об обратном. Если Она протянет мне руку, если Она покажет, что это мой путь — я поверю. Ей.

— Ты должен поверить не Ей, а в себя. Вне зависимости от того, что Она скажет и сочтет нужным.

— Верю я в себя или нет — мое дело. И разбираться с этим мне. А с тем, верю ли я в своей путь… в то, что я действительно elli-e taelis и что я достоин им быть — Ей.

— Если ты думаешь, что одно не влияет на другое, то заблуждаешься.

— Оставим это, — чувствуя, что разговор принимает опасный оборот, а я снова начинаю раздражаться, сказал я. — Я буду делать вид, что ничего не изменилось — и хватит об этом.

И тихо, с грустной усмешкой, закончил:

— Иногда это лучший способ заставить поверить себя и других.

Миринэ качнула головой, несогласная, но ни слова возражения не сорвалось с ее губ.

Только — прощания. Скупые и сдержанные.

— Прощай, Мио.

— Прощай… Миринэ.

Прошло уже больше часа с тех пор, как Лес сомкнулся за нашими спинами пологом шепчущей на ветру листвы, укрыв нис-Эвелон, а из головы никак не шли слова Миринэ.

Вернее, не ее слова, а мой ответ.

…Солнце вплеталось в листву тончайшим кружевом — зелено-золотистым, слепящим глаза. Утренняя свежесть ушла, сменившись невыносимой духотой, какая бывает только перед грозой. И с этой духотой на Лес опустилась тишина.

Тишина, в которой не переломится хрупкая ветка под мягкой поступью хищника, которую не прорежет птичья трель. Тишина не та, от которой пробегает дрожь, или начинает звенеть в ушах, а другая — странно-задумчивая, вкрадывающаяся в паузы между словами.

Нэльвё и Камелия перебрасывались ничего не значащими фразами, пытаясь втянуть меня в разговор, о наверняка собирающейся грозе, о скучной и долгой дороге, о том, когда лучше сделать привал… о чем угодно, только бы не молчать.

Даже шумный, обычно навязчиво-озорной ветер не шумел в густых кронах, не трепал кое-как заплетенную косу, не нашептывал очередные сказки — словно нашел на сегодня дела поинтереснее, чем развлечение хандрящего сказителя.

А жаль. Я был бы рад ему — моему извечному спутнику. Особенно сейчас.

Я зажмурился, когда плещущееся над головой море вдруг схлынуло, сменившись ослепительной белизной, и по глазам ударил яркий свет. Инстинктивно натянув поводья, я заставил лошадь — тонконогую, беспрекословно подчиняющуюся воле всадника — остановиться и вскинул руку к лицу.

Мы вылетели на прогалину, обрывающуюся пропастью. Я поднял взгляд от волнующегося моря, невозможно-зеленого, дрожащего в ладонях скал — и замер, забыв, что нужно дышать. Передо мной в капельках радуг и водной пыли дрожали, переливаясь, Поющие водопады. Не в призрачной дымке дали, а вот, рядом, протяни руку — и коснешься…

— Вот бы оказаться там… — прошептала Камелия, кажется, бесконечность минут спустя.

Наваждение растаяло. «Конечно же, он не может быть так близко», — пришла запоздалая и оттого досадная мысль. Словно я, как мальчишка, повелся на нескладную чушь.

— Еще окажешься, — отмахнулся Нэльвё. И, вырвавшись вперед, подхлестнул нас нетерпеливым: — Поехали!

— Когда? — с неожиданным упрямством спросила Камелия. И напомнила — спокойно и безразлично, хотя мне послышалась неприкрытая горечь: — Меня не пустят одну.

Я был неприятно удивлен, что слова Хозяйки больно задели ее — гораздо больнее, чем я мог бы предположить. Даже нет, не задели — ранили своей правдивостью, жестокостью… и неизменностью.

— Пустят, куда денутся! Если один раз пустили, впустят и в другой! — фыркнул он. — Ну, чего ждем!

Но Камелия колебалась, теребя поводья, а я… не вмешивался, ожидая ее решения.

— Насмотришься на него еще потом, непременно! — раздраженно добавил он. И нетерпеливо окликнул меня, надеясь, что моим-то заверениям она поверит: — Скажи ей, Мио!

Камелия обернулась — и слова обещания застряли у меня в горле.

Мне вдруг вспомнился мой голос — тогда, у тела истерзанной Песнью fae. Холодный, безжизненный, чужой. Вспомнилось лицо Миринэ, искаженное болью — не за себя, за умирающий, стремительно срывающийся в пропасть мир — когда она с дрожью в голосе, шептала, что все кончено…

Как я могу внушить ей ложную надежду? И как я могу лишить ее маленького, трепетного чуда, которое она так ждет?

Я принял решение и улыбнулся легко, свободно — впервые за последние дни. На душе стало светло и покойно как всегда, когда делаешь то, что считаешь правильным.

— А давайте спустимся — и устроим привал?

Взгляд Камелии вспыхнул надеждой. На лице расцвела робкая улыбка.

Нэльвё впервые на моей памяти не нашел, что сказать. Только предостерегающе полыхнул потемневшими глазами.

— Это займет часа два, не больше, — миролюбиво, но несколько поспешно продолжил я, не дав ему разразиться злой тирадой. — Может быть, три. Брось, Нэльвё! Мы не настолько торопимся. Неужели тебе самому не интересно?

Он хотел что-то сказать, возразить в своей обыкновенной язвительной манере, но почему-то резко отвернулся и, бросив короткое:

— Нет, — ударил каблуками по крупу лошади, пуская ее вперед. Не прямо, как собирался и куда звал нас, а вбок — по забирающей влево дороге, ведущей в долину.

Камелия нерешительно замерла, оглядываясь на меня. Наверное, все еще не верила, что мы согласились — или, того хуже, чувствовала вину.

Я ободряюще ей улыбнулся и, легонько тряхнув поводьями, пустил лошадь вскачь.

Откуда-то издалека, переплетаясь с шумом падающей в озеро воды, долетал заливистый смех Камелии и обрывки слов. Изредка в их песнь, светлую, сотканную из раннего вечера, вплетался другой голос — низкий и глубокий, насмешливо-раздраженный. Но любому, кто позволил бы себе вслушаться, сразу же стало бы ясно, что эта злость — напускная.

Улыбнувшись своим мыслям, я круговым движением кистью перемешал закипающую на слабом огне и источающую соблазнительные ароматы кашу. Камелия, к нашей вящей радости, была слишком занята, чтобы принимать участие в готовке, и теперь я следил готовящимся обедом, а Нэльвё — за вспархивающей с одного места на другое Камелией.