Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)

Смех оборвался так же резко, как начался. Эрелайн сжал лист с такой силой, что поболевшие пальцы впились в бумагу и вспороли ее, раздирая в клочья, — но и это не принесло желанного спокойствия.

Эрелайн поднес к лицу трясущиеся руки. Повинуясь неясному, смутному наитию, поднял взгляд на зеркальные створки шкафа — и замер, побледнев, не в силах шевельнуться от сковавшего его страха.

Из зеркала, темнеющего в полночный час, на него смотрели не его сумрачные глаза, а два черных провала ночи.

Серебряный омут всплеснулся, на миг взвившись мириадами брызг — и осыпался вниз с тихим перезвоном разбиваемого хрусталя. Айн, тяжело, отрывисто дыша, перевел непонимающий взгляд с укрытого инеем осколков ковра на дрожащие пальцы, на сбитых костяшках которых алела кровь.

Когда, что?..

Он попятился — и, натолкнувшись на комод, обессиленно к нему прислонился. Тряслись уже не только руки: его била крупная дрожь.

— Лорд!

Голос, смутно знакомый, едва пробивался сквозь безумие его измученных чувств, захлестнувшихся в неистовстве шторма.

Знакомый…

Сэйна.

— Уходи, — едва слышное, хриплое, через силу. И резкое, хлестнувшее по ушам криком: — Убирайся!

— Мой лорд, — жестко начала она, еще не зная и не понимая, что случилась — и к чему идет. — Я не могла оставить вас одного с предателем и убийцей! Вы…

Бессмертная осеклась, замерев под его взглядом.

Эрелайн выпрямился — и обманчиво-медленным, смазанным движением, уложившимся в один вздох и один стук сердца, оказался рядом с ней, преодолев полдюжины шагов. И ласково провел по шее пальцами, сверху вниз.

Такая тонкая, хрупкая, что можно переломить одним легким движением… но это неинтересно. Быстрой смертью нельзя упиваться, как пьянящим вином. Она не закружит голову, не заставит смеяться от переполняющей радости безумия. И не подарит того сумасшедшего мига, когда замирает испуганно бьющаяся под его пальцами артерия, и вместе с чужим сердцем останавливается, на миг, — свое.

Эрелайн вдруг нахмурился и отстранился, пытливо заглядывая в глаза.

Страха в них — холодных, бесстрастных, серо-стальных — не было.

— Ты не боишься меня, — удивленно-насмешливое, ничуть не разочарованное. Заинтригованное обещанием новой игры.

— Верно. Я боюсь за вас.

Он отвел руку — и, не давая попятившейся Сэйне разорвать дистанцию, одним шагом нагнал ее.

— И не только. Я вижу твою Тень — и твои страхи. Которому из них позволить свести тебя с ума?

— Это она, а не вы.

— «Она»? — Эрелайн заливисто рассмеялся. Но в глазах — беспросветно-черных, пустых, безумных и жестоких — не было и тени улыбки. — Кто «она»? Злая воля? Тень проклятья?

— Ночь, которая смотрит из Ваших глаз.

Эрелайн мягко провел рукой по ее щеке, пряча издевательскую усмешку в уголках губ. И вздрогнул, когда с уст Сэйны сорвалось отчаянное:

— Эрелайн!

Растерянность, захлестнувшая его при звуках имени, сменилась жгучей злостью.

— Эрелайн, — повторила она в слабой, ничтожной надежде, отступая назад. И выкрикнула еще раз, когда в его глазах впервые промелькнул отголосок себя прежнего: — Эрелайн!

Каждый выкрик, каждый выдох хлестал наотмашь, заставляя его вздрагивать, как под плетью. Сэйна твердила его имя, как заклинание — и в какой-то момент на нее взглянула не Тьма, а Эрелайн.

Взглянул — и отшатнулся, увидев в ее глазах отражения своих, окутанных тьмой.

Эрелайн отшатнулся от Сэйны, радостно подавшейся ему навстречу, отступил на шаг — и сорвался на крик:

— Зачем вы пришли, Сэйна?! Зачем?! Я запретил вам следовать за мной!

Не дожидаясь ответа, избегая смотреть в ее расширившиеся глаза, он попятился, каждый миг рискуя оступиться. Упершись в стену, развернулся — и, не отрываясь от нее, на подгибающихся от слабости ногах, направился к двери.

…И в спину ему летел безумный хохот Тьмы, осыпающейся, как зеркало — хрустальными переливами.

Эрелайн ввалился в отведенную ему комнату, тяжело дыша. Измученно оперся о стену и, не в силах стоять на ногах, безвольно осел вдоль нее. Не было ни злости, ни ненависти — только глухое отчаянье, какое можно услышать только безжалостно-зимней ночью в волчьих песнях.

Отчаянье — и страх.

То, что раньше придавало сил, позволяло бороться, идти вперед, несмотря на падения, боль и отсутствие веры, едва не столкнуло его в пропасть.

Все было просто, предельно ясно: он больше не владел собой. Мир, так старательно, осторожно и бережно выстраиваемый им, разлетелся искристым вихрем осколков.

Впрочем, был ли он когда-нибудь настоящим?

«Дурак, — с горечью подумал он, уже в который раз. — Просто дурак».

В чем еще он обманулся? В себе, в своем доме; в тех, кто когда-то принес ему клятвы… как отчаянно самонадеянно было верить, что он сможет держать себя в руках; что те, кто боятся и ненавидят, когда-нибудь сочтут его равным?!

«Сделки заключают с людьми, а не чудовищами», — вдруг вспомнились жестокие слова, когда-то сказанные Алишией. Как она была права, Извечная! Права во всем!

Мир рассыпался, разлетался, развеялся на безжалостном ветру серым пеплом. Прежде боли и отчаяния у него было то, что оправдывало его искалеченную, но по какой-то причуде Воли нужную другим жизнь: уверенность в том, что если проклятье начнет брать верх, он сможет покончить с ним — и с собой. Но теперь даже этого выхода его лишили, переплетя в n'orrin est их с леди Ириенн судьбы. Свою жизнь Эрелайн оборвал бы, не дрогнув, но ее! Какое он имеет право распоряжаться чужой судьбой?

«Я должен был умереть раньше, — с неожиданно ясностью понял он. — Должен, но не стал, не смог».

— Как ты жестока, Извечная… — полустон, полусмех — мучительный, невыносимый. — Даже сейчас ты смеешься надо мной. Зачем? За что?..

Тьма повсюду. Она смотрит из теней — прежде родных, мягких, грифельно-серых, а теперь злых и враждебных. Из ночи за окном, из темноты зеркал, в которые теперь он не может взглянуть, боясь увидеть ее…

— Эрелайн?

Голос — встревоженный и усталый, искаженный злым эхом дворцовых стен, неузнаваемый — звал его. Кажется, уже не в первый раз. Эрелайн обратил на него внимание только сейчас и болезненно застонал, сжавшись в клубок, как в детстве. Он не хотел никого видеть, ни с кем говорить, даже думать.

— Айн! — срывающиеся и отчаянное, но приглушенное. Как если бы тот, кто говорит, надеялся, что другие его не услышат.

Шаги становились ближе. Голос обретал краски, ширился обертонами.

«Лоир», — с отчаяньем подумал Эрелайн. В горле зародился глухой рык. Не злости — досады и раздражения.

Он сжался еще больше, подтянув колени к груди и уткнувшись в них лицом, в надежде стать хоть чуточку незаметнее. И согреться: в комнате почему-то было очень холодно, и Эрелайн цеплялся за крупицы все ускользающего тепла.