Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)

— Как? — голос Эрелайна дрогнул, но лицо осталось по-прежнему безразличным. Только усталым до невозможности. — Как с чудовищем.

— Они не будут ни выбирать, ни судить. Ты знаешь это. Стоит им узнать, как они обезумят, став чудовищами в своей жестокости.

Лои поднял взгляд — выцветший, обессилевший, как бы безмолвно спрашивающий и ждущий ответа.

Эрелайн покачал головой.

— Но ты даже не…

— В конечном счете, у меня всего два пути: захлебнуться Тьмой, потеряв себя и забыв о себе, или шагнуть на эшафот. И знаешь…

Он замолчал, на мгновение, чему-то грустно улыбнувшись, и закончил:

— Я предпочту второе.

— Всегда есть другой путь, — Лои покачал головой, зная, что не переубедит, но не желая отступать.

— Я не верю в него.

Эрелайн отвернулся, показывая, что не собирается продолжать разговор. Подошел к столу. Нежно провел пальцами по скрипке — такой теплой, живой, родной…

Звука шагов он не услышал — только легкий стук, с которым за Лоиром закрылась дверь. Сам не зная, зачем, он обернулся, провожая ушедшего друга долгим взглядом.

Опомнившись, Эрелайн качнул головой, стряхивая овладевшую им задумчивость. Бережно убрал скрипку в стоящий рядом, на столе же, футляр. Защелкнул его, подхватил и направился к двери, ведущей в спальню. Маленькую, небольшую, тонущую в свете — штор в комнате не было.

День жег, мучил его; день обещал борьбу. Ночь успокаивала, дарила любовь, утешение… и этим была гораздо страшнее невозможно-ясного дня. Поэтому в свои сны он ее никогда не впускал.

То же зеркало — только больше оно не дрожит в неверном свете свечей, а изменчивые тени, таящиеся в его глубине, растаяли в светлой ясности дня. Черные локоны не обнимают острые плечи ночной мглой, а собраны в высокую прическу, подчиненную строгой четкости линий. Нить жемчуга не лежит на тонкой шее — сдавливает ее. Пальцы нервно комкают кружево. Прежде ясные, льдисто-голубые озера глаз теперь укутаны дождливой пеленой.

То же зеркало, только теперь ему нечего предсказывать: время пришло, и то, что еще недавно было возможным, стало единственно-настоящим.

— Вы прекрасны, леди! — восхищенно всплеснула руками фрейлина, отходя на шаг и любуясь ей.

— Восхитительны! Вы будете самой прекрасной невестой в Зеленых Холмах!

Иришь горько поджала губы, едва удерживаясь от слез.

Да, самой прекрасной! Самой прекрасной — и самой несчастной! И как бы свадьба вскорости не сменилась трауром.

«Не сменится, — жестко оборвала она себя. — Эрелайн ничего тебе не сделает».

Оборвала — и невольно додумала, хотя отдала бы все, чтобы не продолжать эту мысль:

«Не сделает… пока будет оставаться собой».

— Нужно позвать госпожу, — убрав посеребренные ножнички в футляр и закрыв его с сухим щелчком, сказала фрейлина, темноволосая и темноглазая.

— Позовите госпожу! — вторила ей другая, с копной рыжих волос и выбеленными веснушками.

— Кто-нибудь, кто-нибудь, позовите госпожу!

Приступ мигрени сдавил виски Иришь: ей невыносимы были звонкие, заливистые, восторженные восклицания девушек, которых она видела впервые, но которые прислуживали ей так преданно, будто делали это уже не раз.

Упоминание матери ударило не тупым ударом в висок, а раскаленной иглою — в сердце.

«Тебя я видеть точно не хочу», — сжав пальцы так, что ногти впились в ладонь, отчаянно подумала Иришь.

…Вчерашний день прошел, как в тумане: в какой-то момент ее измученное сомнениями и противоречиями сердце просто устало терзаться и бороться — и выгорело дотла. Теперь она смотрела на все как бы сквозь молочно-белую пелену, туманную дымку, не искажающую, но странно скрадывающую, притупляющую чувства.

Иришь помнила придворных лекарей, дотошно интересующихся ее самочувствием, и свои скупые безразличные ответы. Помнила обеспокоенные, мягкие расспросы отца — и цепкие, вытравливающие душу вопросы матери. Помнила теплоту отцовских рук и дарреновых глаз — краткую, но озарившую ее день робким лучиком света, тут же растаявшим в сумерках хмурого дня.

Под вечер ее, наконец, оставили в покое. Иришь медленным, нетвердым шагом подошла к кровати — и в изнеможении упала на нее, закрыв глаза. Забыться сном она не смогла. Так и пролежала, не шевелясь и едва дыша, ни о чем не думая, ничего не желая и ни о чем не жалея. Глаза оставались сухи: у нее больше не осталось слез.

После ужина, любезно принесенного ей в покои, Иришь немного ожила. Во всяком случае, смогла заставить себя сесть и полистать любимые книги. Пробовала играть, но почти сразу с сожалением опустила крышку фортепиано: у нее не осталось ни единой эмоции, ни капельки чувства — ничего, что можно было сплести в музыку. Книги немного развеяли дождливую пелену, застелившую ее взгляд, и она сама не заметила, как уснула.

Но это было вчера. Сегодня ее ждало венчание.

Оно, как всегда в Зеленых Холмах, должно было начаться с последним лучом солнца, но первые гости прибывали уже после полудня, и их надлежало встречать будущим супругам…

При мысли об Эрелайне сердце Иришь испуганно и отчаянно сжалось.

Страх, упрямство, жалость к себе, надежда, ненависть, сомнение… Противоречиво, невыносимо противоречиво!

За последние сутки она столько раз думала об этом, что сейчас просто не в силах была начинать все снова. И зачем думать? Все уже решилось, просто и жестоко.

Иришь не могла обречь его на смерть, как ни пыталась убедить себя в обратном. Выбор, который она так боялась сделать, изводя себя сомнениями, на самом деле никогда не существовал. Оставалось только признать — и принять его.

— Вы были правы, Беата. Ириенн действительно прекрасна.

Девушке дорогого стоило не скривиться при мягких, обманчиво-ласковых нотках знакомого голоса.

Ей следовало бы приветствовать мать реверансом — почтительным, сдержанно-радостным — и робкой улыбкой. Следовало бы. Но она осталась сидеть, даже не повернув головы в знаке внимания. Будь на ее лице написан хоть малейший оттенок чувств, и этот жест выглядел бы оскорбительным, а сейчас — равнодушным.

Гнев, злость, отчаянье — все спряталось за лживым равнодушием. Лицо Иришь казалось прекрасной застывшей маской, безупречной и неживой. Улыбка не касалась ее губ, черты не искажались ни тревогой, ни радостью, а в глазах, потемневших от слез, невозможно было услышать отголоски чувств.

Маска, не лицо. Неживая лживая маска. Чересчур идеальная, слишком совершенная, чтобы быть живой.

Ей вдруг стало жутко, и она опустила ресницы, разрывая нить странного и страшного взгляда с той, кто смотрит на нее из зеркала.

Зашелестели юбки, скрипнул паркет под чьими-то шагами. Тяжелый, удушающе-сладкий аромат духов сжал виски, золотистый локон мазнул по плечу, и ее ласково обняли за плечи.