Андрей Ренсков - Дети Барса. Туман над башнями (СИ)

Распятый висел, пригвождённый к искривлённому стволу саксаула двумя копьями. Одно прошло сквозь живот, второе через левое плечо, насквозь. Издали казалось, что человек стоит, облокотившись на ветку, прямо посреди жаркой каменистой пустыни. Эта пугающая неподвижность и заинтересовала Теодора.

Стервятники, отогнанные топотом коней, нетерпеливо выглядывали из веток пустынной акации, косили глазом, толкались, чтобы подобраться поближе. Самые наглые ждали до последнего, надеясь, что странные шестиногие твари пронесутся мимо, не посягнув на их добычу. Последний из них с трудом оторвался от красных лохмотьев, что когда-то были лицом, вывернул лысую шею в истошном крике и тяжёло взлетел, мазнув краем крыла по руке Гвидо.

Выдернуть глубоко вошедшие в дерево наконечники не вышло даже у самых дюжих гвардейцев. Поэтому пришлось сломать древки и стаскивать тело с их обломков. Выглядело оно чудовищно, хотя разложение только началось. Скорее всего, большинство страшных ран на лице и груди оставили не когти и клювы падальщиков, а люди. Ещё при жизни бедняги.

— Письма при нём не было, значит, его забрали убийцы, — задумчиво сказал Гвидо, глядя, как истерзанное тело быстро скрывается под холмиком из плоских камней. — Куда же он направлялся, этот гонец?

— В Нисибис — здесь одна дорога, — нехотя отозвался Теодор. Доброе расположение духа давно покинуло наследника, уступив место ожесточению и хандре. — Сам виноват: надо было идти морем. В этих краях не прокормиться честным трудом, а у гонца всегда добрый конь и толстый кошель.

— Это ничейные земли, Тео. Горцы сюда не заходят, а караваны ходят южнее. Здесь некого грабить.

Теодор посмотрел в убегающие глаза и приказал:

— Говори, что думаешь.

— Думаю, что беднягу послал твой отец, — признался Гвидо. — Чтобы предупредить номарха о нашем появлении. Но он не доехал. И мне очень не нравится мысль о том, что это письмо попало в чьи-то руки.

— Это сделали вонючие горцы, — Теодор похлопал друга по щеке. — Его пытали: горцы это любят. Если письмо у них, не беда: они не умеют читать.

— Умельцы найдутся. Те, что заплатили им, например.

Теодор поскрёб заметно отросшую бороду. Уставший стоять жеребец изловчился и лязгнул зубами у самой коленки всадника. Изогнуть шею сильнее помешали поводья, намотанные на перчатку.

— Когда это ты успел стать таким подозрительным?

— За девять дней рядом с тобой, — ответил Гвидо. Гвардейцы закончили работу. О распятом теперь напоминали только две глубокие раны на коре и невысокий каменный холм под саксаулом. — Я уже забыл, как ты улыбаешься.

— Мне можно, — сказал Теодор, глядя, как оставшиеся без обеда стервятники вымещают зло друг на друге. Самые умные уже встали на крыло: пока гиены не разбросают камни, здесь делать нечего. — Подозрительность — наша фамильная черта. Но я отчего-то спокоен. Может, оттого, что моя полусотня стоит полутысячи? Столько разбойников не наберётся во всей пустыне.

— Ты об этих гильдейских сосунках? — усмехнулся Гвидо.

Всадники встали поодаль, полукругом. Часть из них спешилась, разминая ноги. Кони фыркали, танцевали, косились на застывшее в зените солнце. На каждом из всадников красовался плотный серый плащ, из-под которого тускло поблёскивали металлические пластины и торчала рукоятка меча. Движения были скупы и неторопливы, глаза — обманчиво равнодушны. Над огромной пустыней висело ожидающее молчание.

— Да, не очень-то похожи на гильдейских, — согласился Теодор. — Ну и славно — раз это видим мы с тобой, увидят и другие.

— Может, стоит поднять у седла гильдейский флаг, как приказал Мануил? Если тебе это не по душе, я мог бы…

— Я велел изорвать и сжечь эту тряпку ещё на первом привале, — сообщил Теодор, поглаживая жеребца по мокрой от пота шее. — Прошли половину пути без неё, пройдём и другую. Прости, старый друг, если моё настроение злит тебя…

Мы могли бы просто сесть и поговорить об этом — подумал Гвидо. Что в наших отношениях изменилось? Почему мы вдруг стали чужими друг другу?

— Но я не хочу обсуждать это. Пусть будет, как будет. Если мне суждено…

Не закончив, принц дёрнул щекой и ударил пятками под чёрные бока. Жеребец, выбросив из-под копыт мелкие камни, взял с места в галоп.

— Ничего, Тео… — пробормотал Гвидо, глядя, как вороной залетает на невысокий гребень и поднимается на дыбы, как карауливший этот момент сотник поднимает к раскалённому жёлтому шару сжатый кулак, как люди вокруг приходят в движение. — Сам не знаю, что со мной творится. Наверное, гложет дурное предчувствие. Но, не тревожься: я обещал быть с тобой до конца и сдержу обещание.

Никому не нужные слова слетели с языка, так и не достигнув ушей всадника на чёрном жеребце и растворились в дрожащем от зноя воздухе. Остался лишь осадок в душе — словно высохшая соль на оголённых отливом камнях.

"Наплевать ему на все твои предчувствия, да и на тебя тоже. Видишь — он избегает общения. Не лги себе".

— Не стану, — сказал Гвидо, окинул прощальным взглядом одинокий холмик и свистом подозвал Кобру. Авангард, ведомый развевающимся плащом принца, уже скрылся за гребнем. Чтобы угнаться за ним, надо было спешить.

Горы кончились вчера, на восьмой день пути, как-то незаметно. Сначала они были впереди, потом вокруг, потом от них остались только силуэты на горизонте. Горцы наблюдали за отрядом: дозорные чувствовали их постоянное присутствие. Что бы ни было у них на уме, они не рискнули показаться на глаза.

— Костяное Ущелье научило их думать, прежде чем делать, — сказал Теодор на предпоследней ночёвке. — Те, кто выжил, стали осторожнее.

Сам принц осторожнее не стал. Наоборот, безумия прибавилось, как в поступках, так и во взгляде. Вечерами он подолгу сидел у костра вместе с солдатами, потом исчезал в сгустившейся темноте: шёл проверять караулы. Гвидо ни разу не удалось застать его спящим. Почти всю ночь внутри палатки горел странный, дрожащий свет. Ровно за час до рассвета, когда всё вокруг становилось серым, Теодор выходил наружу, голый по пояс, с мечом и кинжалом в руках. Гвидо следовал за ним, неслышной тенью, скользящей между каменных глыб.

Выбрав место подальше от лагеря, принц начинал бой с пустотой. Сначала легко, небрежно, потом в полную силу, хрипя от ярости, перекатываясь, делая сальто, уходя от видимых только ему ударов. С изодранной спины текла кровь, глаза горели мрачной злобой. Со стороны это было похоже не на разминку, а на какой-то ритуал в честь жестокого и ненасытного бога.

С каждой ночёвкой он уходил всё дальше и никогда не брал с собой охранников. Одна мысль о том, что с принцем может случиться дурное, лишала Гвидо сна и заставляла красться по его следам. Скорее всего, Теодор знал об этом, и скорее всего, ему было всё равно.