Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 3

Я ускорил шаги и конец разговора слышал уже хуже.

- Смотри, чтобы горел, - послышалось в конце.

Наверное, договариваются о самогоне,- подумал я.

Быстро прошел страшное место и, когда полицая уже было не видно, облегченно вздохнул. Пронесло еще раз. И только к вечеру, испытав множество страхов, голодный и уставший, я расхрабрился зайти в дом, чтобы хоть немного перекусить и разузнать дорогу за город. Облюбовав дом, более внушавший доверие, зашел в калитку. За пустым двором начинался сад. Там работала женщина. Рядом на земле сидел ребенок лет трех. Подойдя ближе к женщине, объяснил, что я пленный и мне нужно выйти из города. Хочу узнать дорогу. Женщина вроде бы даже обрадовалась моему появлению:

- Садись, садись! Кушай яблоки,- и, вынув из корзины насколько лучших яблок, протянула мне. - Возьми, покушай, спелые.

Пока я расправлялся с действительно вкусными яблоками, хозяйка продолжала меня все время угощать еще и своими слезами и горькими рассказами о своей жизни в оккупации. Женщина поведала о том, что в городе ежедневно забирают мужчин. Вначале забрали партийцев, потом комсомольцев, и даже стахановцев. При этих словах женщина заплакала уже в голос. Сквозь слезы сказала:

- Моего тоже забрали, говорят, расстреляли. Жена полицая рассказывали, когда их расстреливали, то они кричали: 'Умираем безвинно!' Братья, отомстите за нас! Там, среди них был и мой муж. Теперь я одна осталась, вот с ним. - И женщина показала на ребенка. - Есть еще один, чуть побольше этого. На работу никуда не принимают. Говорят, в большевичках не нуждаемся. Пусть Сталин тебе дает работу. Боюсь, саму заберут, что тогда с детьми будет?

- А как же вы живете?

- Да вот так и живу, как бог пошлет. Живу и дрожу. Хоть бы детей куда спрятать, никто не берет. Все боятся.

Женщина вытерла глаза и сказала:

- Скоро ли все это кончится?

Я сочувственно молчал. Хоть бы скорее конец какой был.

- А что, детей тоже обижают? - спросил я.

- Немцы, может, сами и не трогали бы, да вот наши собаки, полицаи. Звери чистые, и откуда у них столько злости берется? Они не щадят ни старого, ни малого. Вроде свои же, русские, не люди они. Кровопийцы настоящие, изверги. Нет у них ни души, ни совести. Холуи.

ПОСЛЕ КУРСКА.

За Курском села были не богатые, а люди более хмурые. Дыхание войны здесь ощущалось сильнее. По дорогам и селам стали чаще встречаться немцы и полицаи. Люди здесь выглядели настороженней и в разговоры вступали менее охотно. Кушать давали также более скупо, чем до Курска. Стало холодно. По утрам на траве появлялся холодный иней. И если шел дождь или дул ветер, было совсем холодно. Я был разут и шел босым. Старая, рваная рубашка на мне тепло не сохраняла. Наступала зима. Я спешил. Спешил еще потому, что цель моего столь долгого путешествия - фронт, был где-то рядом. Со стороны фронта ночами слышалась артстрельба. Еще далеко и глухо, но уже слышно. Значит, теперь близко!

От этих звуков на душе становилось радостнее и внушало спокойную уверенность. Я начинал видеть себя человеком свободным и не каким-то нищим попрошайкой или беглым пленным, а воином своей страны с оружием в руках. Уж я тогда рассчитаюсь с этими полицаями, теперь уж скоро! А пока... А пока, как и прежде, шел по проселочной дороге, спеша к фронту. Временами гадал, куда попаду? Партизаны или фронт? Иногда на горизонте темнели леса, и тогда мне казалось, что к партизанам попасть лучше. Какая разница, везде свои. Тем более партизаны где-то близко. Пусть будут партизаны.

Однажды, когда я шел по бесконечной проселочной дороге, приглядываясь к темневшей на горизонте ленте лесов, и гадал, как найти партизан в этих лесах, подул холодный, насквозь пронизывающий ветер. В мгновение небо затянуло черными тучами. И полил такой дождь, какой не часто приходится видеть. Поблизости не было ни дома, ни стога сена, где можно было бы укрыться. В один миг промокла вся одежда. А резкий и холодный ветер выдувал из тела последнее тепло. Когда же дождь немного стихал, то взамен его с неба начинали падать большие мокрые хлопья снега. Дорогу залило водой и мокрым снегом. Идти стало скользко. Местами на возвышениях островками белел снег. А я сам едва не падал от усталости, холода и голода.

Самочувствие отвратительнейшее. Мокрые рубашка и брюки казались еще холоднее. Спрятаться некуда. Пробовал бежать, не помогает, еще хуже. Когда я совсем было отчаялся, за завесой дождя и снега в стороне от дороги показалось село. Не размышляя долго, напрямик по полю побежал к селу. Если до этого было трудно идти по дороге потому, что она залита водой и раскисла, то по полю, заросшему травой, оказалось еще труднее. Мокрая трава, попадая между пальцев ног, резала кожу на ногах. Высокие стебли растений бьют по лицу, а переспелые зерна на стеблях попадают в глаза. Тот, кто не ходил босиком по мокрой траве, да еще бегом, тот никогда не поймет всего неудобства.

Добежав до первой избы, без стука открываю дверь и вхожу внутрь. В доме сухо и тепло. Из русской печи пахнет чем-то вкусным. У окна на лавке сидит старуха. Моему неожиданному появлению она, видимо, удивлена. Смотрит на меня молча и растерянно. Когда бабка, придя от удивления в себя и обрела дар речи, она без предисловий разрешает мне взобраться на теплую русскую печь. Мои мокрые штаны и рубашку положила сушиться в печку. Я же в это время в костюме Адама и Евы, укрывшись какими-то лохмотьями, отогревал свою душу на печи. Видимо старуха не знала, что делать со мной. Она молча ходила по комнате взад и вперед и все время вздыхала, зачем-то перекладывала вещи с места на место, заглядывала в печь. Потом снова села возле окна на лавку и сказала:

- Ты, парень, долго то не задерживайся у меня.

- Ладно, бабушка. Вот только дождь пройдет. Погреюсь немного бабушка.

- Грейся, грейся. Вишь, как продрог, бедняга. Не дай бог заболеешь. А то и умереть так не долго.

- Нет, бабушка, я живучий. Не умру.

- Кто тебя знает? Этой весной один тоже, вот как ты сейчас, пришел погреться попросился. Я пустила. А он возьми да умри у меня вон там на этой же печке. Беды то потом сколько наделал.

- Нет, бабушка, я не умру. Он тот, наверное, хворый был, а я здоровый.

- Кто вас знает. Одни хлопоты с вами.

Бабка порассуждала некоторое время, одела на голову платок и вышла.

- Скоро приду, - сказала она.

В доме остался я один. Отогревшись на печи, почувствовал такой страшный голод, что начал принюхи­ваться, чем это их вкусно у бабки пахнет. Она же ушла и, казалось, совсем забыла о своем госте. Я даже стал беспокоиться. Вдруг старуха пошла в полицию? Вот это будет сюрприз для меня. Нет, как бы ни было, идти в полицию на голодный желудок неподходяще. Может быть, в доме я все же найду чего-нибудь подкрепиться. Погляжу! Прислушался, никого. Слез с печи. В одежде новорожденного младенца, накрывшись рваным одеялом, начал ревизию. Было неловко ходить по чужому дому в подобном виде. А вдруг кто-нибудь войдет? Позор какой. Бабка потому и оставила меня в доме так смело. Она видно понимала, что в голом виде я не слезу с печи.