Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 3

Потом мальчик перестал защищать и голову. Казалось, что он уже умер. Окровавленного, с распухшим лицом, за руки и ноги казаки втащили мальчика в амбар и бросили в угол на солому. Настал мой черед.

- Выходи, - смущенно сказал казак мне.

По-видимому, немец перестарался в обращении с мальчиком и казак, чтобы не походить на немца, старался походить на человека. Я был под впечатлением всего виденного и, выходя из амбара, мысленно гото­вился к самому худшему. Если они так дико расправились с мальчиков лишь только за то, что его брат был в партизанах, то что они сделают со мной, которого они считают за настоящего партизана? Немец теперь сидел на весах, тяжело дышал и вытирал пот с лица. Когда я подошел к весам, тот на меня посмотрел безразлично. Спрятав носовой платок, задал вопрос, который старательно перевела русская девушка-переводчица. Вопросы были обычными:

- Кто ты и откуда будешь? За что тебя посадили в амбар?

Я отвечал по-русски, а девушка переводила на немецкий. Короткие предложения она переводила легко и быстро, но трудные, а особенно длинные, затруднялась. Немец, по-видимому, не все у нее понимал и те же вопросы задавал снова. В школе я хорошо учился по-немецки. Помимо школьных занятий, самостоятельно дома читал разные книжечки по-немецки и разговорную речь иногда понимал вполне удовлетворительно. В данном случае разговор немца с переводчицей понимал хорошо. Когда немец задал следующий вопрос, я, не дожидаясь переводчицы, ответил на него по-немецки сам. Немец от удивления вначале несколько раз переспросил:

- Что-что? Ты сказал по-немецки!?

Лицо его, вначале скучающее и злое, теперь повеселело. Он стал хлопать меня по плечу и приговаривать:

- Хорошо, это хорошо, что ты говоришь по-немецки. Откуда ты знаешь немецкий?

- Был студент, - соврал я. - Война нарушила учебу. Был в плену, меня отпустили, как малолетнего. Теперь иду домой, но ваши солдаты не пропускают. Говорят, здесь где-то партизаны.

Немец не столько вникал в смысл моего рассказа, сколько рад был поговорить на своем родном языке. Наверное, в начало он принял меня за обычного местного жителя. Теперь же он был весел и всему охотно верил. Служба и партизаны для него стали чем-то второстепенным. Из планшета он вынул немецкий учебник алгебры.

- Вот смотри, - сказал он. Я тоже был студент. Проклятая война все сломала.

Он на бумажке карандашом записал многозначное число и спросил, смогу я извлечь из него квадратный корень? Я извлек. Немец был еще в большем восторге.

- Гут, гут, - повторял он, похлопывая меня по плечу. Наверное, немец хотел казаться добрее, чем был да этого. Он опросил:

- Кушал ли я сегодня?

- Ещё нет, - ска­зал я.

Казаки по его приказу принесли хлеб, масло. Немец сказал, что через лес в Брянск я не пройду. Там партизаны. И он пообещал с первым же случаем отправить меня в Брянск к моим родственникам. Теперь у немца было хорошее настроение, и он много рассказывал о себе, о доме, о своей семье. Понимал я у него не все, но чтобы продлить ему хорошее настроение, делал вид, что понимаю. Когда же действительно чего-нибудь понимал, то глубокомысленно поддакивал или же сам переспрашивал. Потом он из кармана френча достал пачку отличных фотографий и стал оказывать их мне. На фото были его мать, отец, сестра и еще многие кто-то. Сам он был холост. Показывая свои фотографии, все время произносил немецкое выражение 'шайзен криег', что примерно соответствовало русскому 'война говно'.

К весам, на которых мы сидели, подошел казак и, изображая руками, как звонят по телефону, сказал несколько раз:

- Пан, телефон, телефон звонит.

Немец ушел к телефону. Я же, не зная, что мне делать, продолжал сидеть на весах. Вскоре мой знакомый немец, ни на кого не обращая внимания, на мотоцикле куда-то быстро проехал мимо весов. Видимо, куда-то спешил. Больше я его не видел. Вокруг ходили казаки и, наверное, тоже не знали, что им со мной делать. К обеду полицаи привели из соседних сел группу мужчин. Человек на семьдесят. Рядом, на некотором расстоянии шли их жены. Некоторые шли молча, другие, по-бабьи напоказ, голосили. Собранных из сел крестьян заперли в амбары. Судя по тому, что я видел на дворе, мне следовало как можно быстрее оказаться подальше. А двор кипел своей жизнью и проблемами. Издали казалось, что люди заняты делами обычного мирного времени. По двору спокойно расхаживали казаки в немецкой форме. Тут же, вооруженные винтовками полицаи, охраняли согнанных из лесных деревень крестьян.

А посреди двора, в куче, сидели пленники. Поодаль от своих мужей стояли их жены с детьми на руках. Они переговаривались, давали друг другу какие-то советы, плакали. По-видимому, мужиков из дома забрали неожиданно и внезапно, так как у многих не было даже сумок с хлебом. Меня удивляло то, что маленькие дети у плачущих матерей вели себя спокойно. Они не плакали. То ли утомились, то ли, перепуганные криками и плачем, молча, в страхе прижимались к матерям. Дети хотя и казались маленькими несмышленышами, но каким-то детским чутьем различали своих деревенских мужиков и баб от полицаев. Когда рядом проходил полицай, дети, которые могли ходить, держась за платье матери, переходили на другую сторону, прятались за свою мать и боязливо выглядывали. Даже грудные на руках матерей, увидев полицая поблизости, мгновенно отворачивали голову и прижимались к материнской груди. Дети тоже успели увидеть страшное.

Сориентировавшись в обстановке и выбрав удобный момент, я принял непринужденный вид и направился к мосту. За мостом было село, а чуть подальше лес. По мосту прохаживался часовой, казак с винтовкой. Вчера он видел, как меня сюда под конвоем вели полицаи. Увидев меня, идущего к мосту без охраны, он загородил дорогу и почему-то вежливо сказал:

- Ты вернись, через мост без разрешения не пропускают.

Я пытался уверить часового, что меня отпустили. Казак, хоть и был вежлив со мной, но через мост не пропустил. Пока мы разговаривали, на мотоцикле подъехал тот самый немец, который меня допрашивал. Увидев меня, он остановил мотоцикл и спросил, кушал ли я? Я постарался улыбаться как можно вежливее и сказал, что покушаю где-нибудь в деревне. Тот велел, чтобы я вернулся обратно и сказал, что покушаю здесь. Было не понятно, что он замыслил: то ли снова арестовал меня вежливым способом, то ли, в самом деле, хотел накормить. Разговор происходил в мирном вежливом тоне на немецком языке. Для казака это было неожиданностью, что я, пленный оборванец, разговариваю с их начальством по-немецки. Он принял почтительный вид, ожидая окончания разговора. Немец проехал не мельницу, я пошел за мотоциклом, а казак, недоуменно размышляя, смотрел вслед. Из двух трудных решений я выбрал более приемлемое. Казак через мост меня все равно бы не пропустил, а в отношении немца было еще не все понятно, чего он хочет. А он, немец, наверное, ничего не хотел. Просто был вежливым человеком и по инерции, как в мирное время, оказал мне внимание. Другого понимания поступка немца не могло быть, хотя возвращаться на мельницу тоже боялся.