НИЭННАХ ИЛЛЕТ - ЧЕРНАЯ КНИГА АРДЫ

– Да! – порывисто ответил Эльф – и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. – Но как ты…

– Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.

– Ты так хорошо знаешь языки Эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом; пой.

– Хорошо, – у менестреля была странная улыбка. – Только я буду петь по другому. Не так, как рассказывают у вас.

– Это все равно.

…Только один раз Эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.

– Странная… песня…

Теперь Дайолен смотрел ему в лицо – очень серьезно и печально.

– Откуда вы там, на Севере, знаете это?

– Но ведь они пришли именно к нам, – так же серьезно ответил менестрель. – Я не думал, что ты дослушаешь до конца.

– Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?

Дайолен не ответил.

– Я хотел бы спеть тебе еще одну песню – и, не дожидаясь согласия, запел.

Из сумрака Севера вновь в колдовские леса

Вернулась твоя звезда, о Даэрон.

В вечерней тени звенят соловьев голоса -

Умолкла твоя весна, о Даэрон…

Цветы и звезды в венок вплетай,

Как сердце, бьется пламя свечей…

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэнь Тинувиэль…

Как под ноги – сердце, ты песню бросаешь свою -

Последнюю песню, о Даэрон.

Легенды слагают о птицах, что лишь перед смертью поют -

Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.

Полынью песню в венок вплетай

Горчит на губах золотистый хмель -

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэнь Тинувиэль.

Зачем тебе пить эту чашу до дна?

Вино золотое горчит, как вина,

Шуршат, как осенние листья слова,

И сломана флейта – но песня жива.

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэнь Тинувиэль.

Зачем тебе пить эту чашу до дна?

Два озера боли на бледном лице,

А звезды – как камни в Железном Венце,

И память не смоет морская волна

И в темных одеждах – как скорбная тень -

Один лишь венка из цветов не надел…

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэнь Тинувиэль.

И в светлой земле, что не ведает зла,

Истает ли тень, что на сердце легла?

Исчезнет ли боль, что – как в сердце игла…

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэнь Тинувиэль…

И жжет предвиденье, как яд:

Тебе – уйти на путь Людей

Но пусть еще – последний взгляд…

Поет безумный менестрель:

Прощай, моя звезда-печаль,

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэнь Тинувиэль…

– Прости, Даэрон.

– Как ты узнал?..

– Слушал и слышал.

– Нет, не это… Сейчас – как?

– Глаза. А еще – когда ты слушал. Ты споешь?

– Я не пел… с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?

Дайолен пожал плечами:

– Не знаю… Мне так показалось.

– Хочешь знать, как это было?

– …Ты споешь еще, Даэрон?

Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах – ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.

– Нет, король, – ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках, – я больше не стану петь.

Он не сказал – никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.

– Кто возьмет флейту мою?

Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.

– Ну что ж, да будет так.

Резко хрустнуло ломающееся дерево.

– Я больше не стану петь, король.

Он коротко поклонился – почти кивнул – Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось – он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел…

«Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль…»

– И – ни одной песни, ни одной мелодии?

– Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.

– Ты можешь не петь?

Лицо Даэрона дернулось.

– Нет… – почти шепотом ответил он.

Дайолен решился внезапно:

– Возьми лютню. Я покажу.

– Прощай, Даэрон.

– Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.

– Я буду благодарен тебе.

– В последний раз – позволь сыграть на твоей лютне…

…Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:

Чаша моя пуста -

Некому вновь наполнить ее.

Чаша моя пуста…

– Благодарю. Прощай, Даэрон.

– Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери…

– Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?

– Должно быть, ты прав…

– Менестрель…

– Да, правитель?

– Прости, если мои слова причинят тебе боль… Я все пытаюсь понять… Я могу представить, как это – не видеть… Но ты… Ведь ты всегда смотришь в глаза…

– Я понял тебя. Так и было – я увидел глаза. Его глаза… – Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:

– Глаза Учителя. Вот с тех пор… А он говорил, что ничем не сможет помочь… а я вижу… и Звезду… вижу…

– Скажи, менестрель, как его имя?

Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:

– Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался… я понял…

– Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.

– Так значит, моя мать была…

– Да. Последняя из них.

Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.

– Я… я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь – останься.

– Нет, правитель. Благодарю. Он сказал – иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.

Он набросил черный плащ, взял лютню – ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь – творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар – как юный паж при королевиче.

И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:

– Мне кажется, я понял… Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд…

…Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой – маленькая, но худая и нескладная как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко – в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные – большие, бархатно-черные как теплая южная ночь; да голос – чистый, нежный и звонкий… Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее – дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.

В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?

На пороге стояли двое – странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее… А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в дом.