К. Паркер - Натянутый лук

— Наверное, вы правы, — ответила Мачера, хмурясь. — И все равно это нечестно.

— Почему? — Алексий пожал плечами. — Так было всегда. Я бы на твоем месте не стал дочитывать книгу, а перешел бы к «Пандектам». В конце концов, так сделал сам доктор Геннадий.

Мачера посмотрела на него, потом послушно кивнула.

— Если вы так говорите. И я все же думаю…

— Через тридцать лет это прекратится, — перебил Алексий. — Я имею в виду, размышления. Ты просто вырастаешь из них, как змея из старой шкуры. Кстати, я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать философию. Не возражаешь, если я присяду? Я знаю, что это ненастоящее тело, но даже воображаемые ноги могут болеть.

— Ой, извините. Конечно, садитесь, пожалуйста. — Алексий облокотился о краешек стола.

— Так-то лучше, — сказал он, — а теперь перейдем к делу. Ты и я — смертельные враги.

Мачера удивленно посмотрела на него. Алексий успокаивающе взмахнул рукой.

— Знаю, знаю. Но дело не в нас. Все из-за войны. Поверь мне, это правда, меня привезли сюда, на Скону, а ты оказалась по другую сторону баррикад.

Мачера серьезно посмотрела на него.

— Я не уверена, что мне это нравится. Но вы ошибаетесь на мой счет. Почему именно я? Почему не доктор Геннадий?

Алексий усмехнулся:

— Геннадий — очень милый и умный человек, однако он умеет пользоваться Принципом так же, как я умею летать. Чтобы работать с Принципом, ему приходится использовать натурала.

— Правда?

— Вот я и подумал, — продолжал Алексий, — почему бы нам с тобой не заключить соглашение? Называй его частным мирным договором. Потому что скоро тебя снова посетит видение, и ты окажешься в критическом моменте в будущем, когда события могут развиваться в двух направлениях. Я понятия не имею, что это будет: солдат, стоящий в дверях, или генерал, поднимающий голову над окопом. И тут тебе предстоит принять решение, что случится дальше. Скажем, ты решишь, что солдат увидит врага и бросится бежать вместо того, чтобы противостоять ему, или генерал передумает выглядывать и снайпер не попадет в него. Когда это произойдет, я хочу, чтобы ты постаралась не принимать решение. Переключи свой мозг, скажи громко: «Я не знаю, что случится». И когда мы оба это сделаем…

— Извините, — сказала Мачера.

— Прости?

— Извините, — повторила она, — и, пожалуйста, не поймите меня неправильно, но мы действительно враги, откуда мне знать, что вы тоже не примете решение? Конечно, это звучит ужасно, — продолжала она, — но, если я сделаю, как вы говорите, не нанесу ли я вред своим и не помогу ли вашим? Кроме того, я хочу, чтобы Шастел победил в войне. В этом ведь нет ничего плохого, правда? Разве не должны люди прикладывать все усилия, чтобы их страна победила?

Алексий сузил глаза.

— Они используют тебя. Так же, как Ньесса использует меня. Конечно, ты понимаешь, что это неправильно.

— Правильно, если я не возражаю, — ответила Мачера. — Да, война — ужасная вещь, и мне так хочется, чтобы ее не было, потому что половина моих друзей на ней погибнет, а другая половина будет серьезно ранена, что, может, еще хуже, ведь им придется провести остаток жизни без руки, или без глаза, или без чего-нибудь еще. Но если я не буду ничего делать, чтобы помочь, это не значит, что войны не будет, это только значит, что они вряд ли победят; и что, если я сдержу свое обещание, а вы нет? Тогда я причиню вред…

Алексий недовольно нахмурился и встал; он поднял руку, размахнулся и ударил ее по лицу, и в этот момент он уже не был больше Алексием. Патриарх превратился в полноватую, коренастую женщину среднего возраста, которую Мачера никогда не встречала, но слышала, что ее зовут Ньесса Лордан. Девушка попыталась отползти в сторону, однако Ньесса пошла за ней, теперь в ее руках был нож, а за спиной она увидела Алексия, который в ужасе наблюдал, однако не двигался. Она уже добралась до двери, когда Ньесса протянула руку и схватила ее за волосы. Мачера закричала и попыталась подставить руку, защищаясь от ножа. Она чувствовала, как нож режет ее руки и ладони, он прошел прямо сквозь костяшки правой руки; то, что девушка ощущала, вряд ли можно было бы назвать болью, скорее это был страх. Мачера снова закричала, и Ньесса воткнула в нее нож, прямо под ребра, в то место, куда отец всегда втыкал нож, когда собирался разделывать кроликов. Она ощущала нож в себе, как нечто чуждое, что-то, что не должно там находиться…

…она снова сидела, глядя в окно на Скону, сцепив перед собой руки, словно пыталась закрыть живот, чтобы из него не выпадали кишки. Пергаменты были разбросаны по всему столу, чернильница перевернута.

— Что случилось? — сердито проговорил кто-то позади нее.

Библиотекарь шагнул вперед как раз вовремя, чтобы спасти пергаменты от неминуемой гибели под растекавшейся лужицей чернил.

— Ради Бога, будь осторожна, эта книга бесценна. — Он недовольно нахмурился, точно так же, как кто-то другой недавно (Мачера не могла вспомнить, кто именно, к тому же у нее болела голова), и вздохнул. — Ты уснула, — сказал он уже не так сердито, — и перевернула чернильницу. Второй курс, полагаю?

Мачера кивнула.

— Зубришь уроки и не высыпаешься, — продолжал библиотекарь. — Ну, ты не первая. Не попадайся мне на глаза, пока я все не уберу. Иди спать. Тебя нельзя подпускать к беззащитным книгам.

Алексий резко вздрогнул, открыл глаза и проснулся.

— Вы задремали, — сказала Ньесса Лордан, улыбаясь, как заботливая дочь, — на середине предложения. Объясняли мне теорию Паразюгуса об одновременном перемещении и вдруг отключились, как обгоревшая свеча.

— Правда? — Алексий дотронулся до виска, где что-то колотилось, словно падающий молот в литейном цехе. — Простите меня, пожалуйста. Дело, наверное, в старости.

— Да, — согласилась Ньесса. — Здесь довольно тепло, и вы съели четыре кусочка пирога с корицей. — Она встала и взяла нож. — Давайте я отрежу вам еще.

Это могла быть обычная деревенька в горах Сконы: те же дома из красного песчаника, крыши, покрытые серым мхом, грязные, изъезженные улицы, открытые двери, вездесущие куры и дети. Но деревня находилась в двенадцати милях от Шастела, и там жили притесняемые слуги Фонда, а не удовлетворенные клиенты Банка Лорданов. Хотя и без особого энтузиазма, они были готовы сбросить цепи и присоединиться к войне за освобождение. Если, конечно, им за это ничего не будет.

Вестником свободы в данном случае оказался сержант Моган Бар, тридцатилетний мужчина, отслуживший много лет в армии, прежде чем стать инструктором лучников на Сконе. Организация революций не входила в область его компетенции, и он сомневался, что справится. Слишком много дипломатии и слишком мало приказаний. По правде говоря, его не отпускало неприятное чувство, что эти угнетенные слуги, готовые сбросить свои цепи, очень хотели, чтобы он ушел. Что, к сожалению, было невозможно.