Ярослава Кузнецова - Золотая свирель

Я втянула побольше воздуха, слизнула пот с губы.

— Ирис.

Ночь стучала в висках, на краю зрения плавали багровые пятна.

— Ирис. Откликнись. Ты же слышишь меня, я знаю. Пожалуйста. Пожалуйста…

Закрыла глаза — пятна сползлись в дрожащий пурпурный занавес.

— И-ири-и-и-ис!

Глупо орать в темноту. Глупо стучать в закрытую дверь. Не хотят тебя видеть. Не-хо-тят!

Но свирелька… Я пощупала ее сквозь платье — вымытая, вычищенная, на новом шн у рочке, она согрелась и заснула на моей груди как уставший зверек. Не забывай меня.

Забудешь тебя, хол-л-лера. Как же!

Я отлепилась от ствола и поплелась обратно к дороге.

— Яви-илась. Я уж думал, не возвернешься. На кой ляд вам с ейным высочеством два дурака, болящий да бестолковый?

Я была уверена что Ратер давно спит, глухая ведь ночь на дворе, но он сидел на краю постели рядом с Пеплом и держал на коленях миску с водой. Вода пахла уксусом. В комнате в о обще тяжело пахло. Потом, болезнью, немощью.

— Как он?

— Плохой совсем. Лихорадка у него. С койки сковырнулся, так его вала н дало.

Я подошла поближе — влажная тряпица закрывала певцу лоб и глаза, но щеки пров а лились, рот был по-рыбьи открыт, а губы осыпало пеплом. Пеплом. Он и впрямь был п о хож на сеющий сизую труху отгоревший уголек.

Я подняла тряпицу — Кукушонок тут же взял ее у меня из рук и макнул в миску. По д нялся, уступая место.

— Укатила с высочеством — ищи ее свищи. Мужики внизу говорят — южанин на сеновал сеструху твою сволок. На сеновале нет никого. А конюший говорит — южанин с девкой в о обще со двора уехали. Куда, зачем? У меня певун твой в жару мечется, че с им делать? Пока я тут круги наворачивал, он с койки скинулся. Мычит, бормочет. Еле его обратно заволок, д а ром что к о жа да кости. Куда тя принцесса таскала?

— Это я ее таскала. В лес. К мантикору.

Кукушонок негромко присвистнул.

— Нашли Малыша?

— Нашли. Уговорили за нами идти. — Я полюбовалась на болящего. Болящий еле д ы шал. Да-а… не далось ему даром падение с койки. Недоглядели. Ты и недоглядела, Леста Омела, лекарка для бедных. На твоей совести сия развалина. — Только мы завтра никуда не поедем, Ратери. И п о слезавтра тоже. Ты поил его?

— Винишка с водой развел. Вон стоит.

— Молодец. — Я нагнулась, погладила влажный лоб. — Пепел, бедолага, птичка пе в чая… в разнос пошел. Не было печали, черти накачали. Жар спал, но, боюсь, не надолго.

Пропустила сквозь пальцы редкие слабые волосы, расправляя их по испятнанной мо к рым подушке. Что ж у тебя за увечья внутри, кроме сломанных ребер? Кровь застоялась там, где удар пришел? Внутренности измяты? Сейчас еще добавил, чтоб мало не показ а лось? Эх ты, г е рой с дырой…

— Слышь, сестренка. А что здесь принцесса делает?

— Поехала встречать… постой! — я недоуменно моргнула. — Ты ее узнал?

— Ясен пень, узнал.

— Пропасть. Она же под чужим именем, вроде как инкогнито.

— Да ее никто не признал. Я тока. И не сказал никому.

— И не говори. Но если ты узнал, другие тоже узнают.

— Да не… — Ратер вдруг зарумянился, отвернулся и принялся крутить пальцем в ми с ке, полоская тряпицу. — Тут половина людишек высочество наше в глаза не видели, а половина на парня и не посмотрят. Чтоб признать, пристальней смотреть надо. В глаза смотреть, а не на одежу и не на м е чик.

— А ты в глаза смотрел? — Я отобрала у него миску, выжала тряпку и положила Пеплу на лоб.

— Ну так… куда надо, туда смотрел. — Кукушонок дернул плечом. — Ты давай, сказывай, что тут высочеству надобно.

— Поздно уже, спать пора, а то завтра будем как вареные.

— Мы ж никуда не едем.

— Да, верно.

Мораг не будет нас ждать. Сорвется и укатит. Может, и правда оставить певца наш е го с Ратером? Он парень старательный, руки откуда надо растут. Выходит птичку певчую, с л о жечки отпоит. Я тут не слишком-то и нужна. Если что, Кукушонок сиделку наймет. Деньги у него есть, папашка отсыпал, да и псоглавец расщедрился. У парня и на лекаря хорошего в кошеле хватит. Потом вернусь, проверю как они тут без меня.

— Ратери…

— Бросить нас с певуном решила, да? — Он смотрел исподлобья, нахохлившись как пес. — За принцессой побежишь?

— С чего ты взял?

Мне удалось не покраснеть, но глаза я отвела. «Бросить»! Я вовсе не собиралась…

— Ну звиняй, сестренка. Примерещилось.

Он улыбнулся.

Я тоже улыбнулась, куда деваться. У меня никогда не было брата. Н и когда раньше не было. Вот и не уследила, как завелся…

— Осторожней, амбал криворукий! Правый край выше подними. Правый, я сказала!

— Правая рука, — слабым голосом пояснил Пепел, — это та, в которой ты, милейший, ложку держишь.

«Милейший» — звероватого вида слуга из таверны — только сопел, пытаясь половчее развернуть самодельные носилки. Я руководила погрузкой нашего больного в фургон.

— Ага, ага, вот так. Ратер, теперь втаскивай. А ты, господин Подзаборник, помолчал бы. Тебе шевелиться нельзя.

— Я только языком и шевелю, прекрасная госпожа. А в остальном как агнец смирен и терпелив.

Под утро Пепел пришел в себя и ему вроде бы стало получше, но сейчас опять во з вращался жар. На скулах у бродяги горели пятна, глаза блестели нехорошо, а язык болтал без устали.

Оттолкнув слугу, я залезла в фургон. Кукушонок отвязывал жерди от куска мешков и ны, на которой лежал наш больной.

— Тебе удобно? — Я поправила шерстяное одеяло, потрогала горячий пеплов лоб. — Зря мы это затеяли. Надо было остаться.

Ратер отдал жерди слуге, взял у него сумку с провизией и присел на корточки у задка фургона.

— Остаться еще не поздно, сестренка.

— Ле-еста! — капризно протянул больной. — Ты же обещала, что твой волшебный ма н тикор посмотрит мои болячки. А лежа в гостинице, я дождусь только пиявок и кровопуск а ния. Поехали!

Он прав, я опять наобещала помощи от Эрайна, не спросясь самого Эрайна. Но кто дырок-то в поэте понавертел? Вот пусть теперь сам залечивает. Я понятия не имела как там у Малыша с целительством. Вран и Амаргин лечить умели, может и Эрайн успел хоть немн о го научиться?

Я махнула рукой:

— Поехали.

Ратер перепрыгнул бортик. Чуть погодя фургон снова качнулся — Кукушонок влез на козлы.