Полина Копылова - Летописи Святых земель

– Думаю, что туда она превосходно проберется и без вашей помощи. Только другой дорогой. И надеюсь, ваши пути более не пересекутся.

– Послушайте… послушайте, я не понимаю. Не могу понять. Неужели же ни одно мое слово ее не тронуло? Как это может быть?

– Почему же – тронуло. Она очень весело смеялась. Так заливисто, что слышно было на улице, и все предместье решило, что она шлюха, а я сводник и живу на ее деньги. Сам разговоры слышал не далее как сегодня. Впрочем, так оно и есть: она действительно шлюха, и я действительно живу на ее деньги. То есть на деньги убитых ею…

– Значит, все, о чем говорится в «Письмах Цитадели», – правда?

– Истинная правда. Энвикко Алли, канцлера, я знал лично. А он был хорошо осведомлен о всех ее делах. Она и ее лучший слуга Ниссагль опоили Энвикко до беспамятства, подсунули ему невинную девушку, он, не помня себя, учинил над ней насилие… За что и был повешен согласно закону пятисотлетней давности. Теперь вот Ниссагль вошел в большую милость и стал ее любовником.

– Это что-то невыразимое… у нее какой-то дьявольский ум!

– О, да. В чем, в чем, а в уме ей не откажешь.

– Послушайте… Мне сейчас пришло в голову. Ужасно глупо, но на этом свете и вообще все так глупо… Что мне делать с этими балладами? У меня такое чувство, что я вымарал их в крови. И свое имя тоже.

– Поверьте, ничего не случилось ни с балладами, ни с вашим именем. Просто принцесса исчезла, откуда появилась, ее призвали, ну, скажем, государственные дела… а вы остались в скорби и меланхолии. И это даже хорошо, что в ваших стихах живет благородная принцесса именно в маске. Пусть Беатрикс завидует самой себе. Я только не знаю, что вам сейчас делать. Как-то не подумал об этом…

– Что делать? Сказать ей, что ее тайна раскрыта. Другого пути у меня нет. Я не подставлю вас под удар, не бойтесь. Если она спросит, я скажу, что ее узнал кто-то другой. Я скажу ей все. Пусть это произойдет не так, как я представлял, ну и пусть. Я не в силах притворяться. Мне хочется знать только одно – почему вы все это мне сказали?

– Потому что мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в гряэь. Мне уже не раз доводилось быть свидетелем подобного – не хочу, чтобы это случилось с вами, Эринто.

– Вы меня пожалели?

– На этот раз угадали. Я представил, как ваша голова клонится все ниже и ниже, а она торжествует, в самом красивом платье, которое у нее на этот случай заготовлено… Очень красивое платье. – Раин не договорил, вскочил и исчез за полуоткрытой треугольной дверцей. Желтый круг света запрыгал по столешнице.

«Мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в грязь».

Туман выползал из лощин. Холмы серебрились. Лишь изредка в темно-зеленой листве что-то шуршало.

Сейчас она придет, неслышно приминая узкими туфельками сырую траву, склонив голову так выразительно, что можно будет угадать на невидимом лице под маской выжидательное лукавство. Сейчас она придет, искусно разыгрывая волнение, а может быть, и в самом деле волнуясь, ведь хорошие лицедеи действительно испытывают те чувства, которые им приходится изображать на подмостках. Она будет зябко поеживаться от вечерней прохлады, потому что оденется слишком легко – пускай потерявший голову дурак подумает, что это трепет страсти, и заботливо накроет ее плечи плащом…

«Я младше вас, Эринто, по годам, но пережил гораздо больше… Поэтому мне смешно».

Эринто выпрямился, подавив вздох. Плащ внизу намок и оттягивал плечи. Руки были влажны. Снова подымалась красная луна, висела так низко, что хотелось пальцем попробовать ее чуть выщербленные острия. И синел печальный закат, и мерцала первая, зеленоватая, тяжелая звезда.

Зашуршали шаги, и невдалеке он увидел Беатрикс. Она спускалась с холма, как серебристый призрак. Она приближалась, и лицо ее в маске было подобно луне с вечной улыбкой на серебряной личине. Над маской виднелась шапочка из зернистого жемчуга, на ней сверкали три алмазные дуги, и от них вниз опускалась длинная двойная вуаль.

Ее белое платье было усыпано хрустальными бусинами и перлами. Прекрасные руки покоились на груди, скрещенные. Принцесса.

От восхищения и душевной боли, от мысли, что миг этот мог бы стать мигом небывалого счастья, у Эринто перехватило дыхание. Шелестели ее шелка…

Он мучительно сглотнул и вдруг понял, что не может сказать ни единого слова. Ни единого слова среди спящих в тумане холмов, уже облитых лунным серебром. Ни единого…

Сделав шаг вперед, он протянул руку, двумя пальцами брезгливо взялся за край маски и потянул вниз. Тесемка лопнула, маска осталась у него в руке. На миг у него возникло ощущение, будто вместо маски он сорвал с нее платье, столь неожиданно, неожиданнее внезапной наготы было это лицо: юное, темнобровое, большеглазое, с приоткрытым от волнения ртом… Это… Это не Беатрикс! Это не ее лицо!.. Кто угодно, только не она. Беатрикс какая-то другая. Последняя Легенда? Но он не разглядел тогда ее как следует… Он стоял слишком далеко.

– Ну? Что это значит? – Она улыбнулась и опустила ресницы.

– Я… – начал он неожиданно дрогнувшим голосом, – думаю, что корона все-таки вам больше к лицу, принцесса. Да-да… – Щеки у него горели, колени дрожали, он все никак не мог поверить, что перед ним стоит королева Эманда.

– И какая?

– Золотая. Золотая, кованая, тяжкая, как земля. – Эринто вдруг ощутил весомость собственных слов и успокоился:

– Без единого камня на зубцах и вся залитая кровью. Вся покрытая запекшейся кровью до того, что кажется ржавой. С рогами, острыми, как секиры – вот какая тебе к лицу корона, Кровавая Беатрикс!

Она затрепетала всем телом, уголки ее губ опустились…

Некоторое время они молчали – он, держа в руках сорванную лунную маску, она – уронив руки на белый атлас платья. Алмазы переливались на ее голове.

– Что еще скажешь? – спокойно спросила Кровавая Беатрикс.

Он рассмеялся сухо и горько:

– Что можно сказать? Что бы я ни сказал, тебя вряд ли это тронет, как не тронули мои баллады. И все-таки я хочу сказать тебе вот что: ты не дама и вообще не женщина. Ты ущербное существо. Ты не живешь – ты только играешь масками, прячешься за ними, потому что лицо твое давным-давно изъедено страстью, и страсть эта – низменнейшая из возможных, это жажда власти, хворь пострашнее оспы и львиной болезни. Нежить, мне противны твои гноящиеся глазницы, и не алые губы я вижу, а зловонную пасть ехидны! Но ты хочешь не только власти, ты хочешь еще и всемирной славы, не так ли? Ради этого ты готова умчаться из своей страны, оставив ее на разграбление алчным и бездарным советникам. Только еще при твоей жизни слава эта превратится в позор. Ты нечиста от младых ногтей, ты ненавидишь все чистое, потому и тщишься все осквернить и уничтожить.