Вера Камша - Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню [litres]

За спиной полыхнуло – похоже, в спешно разведенные костры плеснули масла, король сорвал с пояса охотничий рог, гнусаво протрубил и повесил на торчащий из дерева кинжал.

– Идем, – велел он.

– Сейчас, ваше величество, – Селина торопливо сунула свободную руку за пазуху. – Ваше величество, Монсеньор… герцог Алва просил передать вам кольцо. Это подарок, только не к свадьбе, а потому что Излом.

– Принимаю. – Может, этих слов гаунасский обряд и не знал, но встали они как родные. – Идем.

– Да, ваше величество.

В Сакаци б сейчас зашлись в рыданьях скрипки, в Высокой Берлоге заткнулись даже барабаны, зато в сад повалили придворные. Празднично разодетые мужчины тянулись к правому клыку, дам поджидал левый. Рядом тоненько всхлипнуло – Мэллица оплакивала подружку.

– Прекрати! – В Алате по невесте рыдало б ползамка, другое дело, что плачей этих хватило бы на четыре песни. – Селина там, где решила, всем бы так!

– Мы должны стоять, – зашептала Мэллица, – и ждать рубашку. Это важнее важного, но что будет с подругой?

– Твою кавалерию, да то же, что со всеми! – Вот что будет с Хайнрихом, удачи ему, бочонку эдакому! – Только как бы мы тут не замерзли.

– Царственная легко оделась?

Одета сбросившая после церкви придворные тряпки Матильда была тепло и к тому же удобно, хоть сейчас в седло или в пляс, да и настроение разгоралось вместе с кострами. Не хватало скрипок, вина и чьей-нибудь радости. Придворные на своих местах торчали столбами, Мэллица кусала губы, Кримхильде теребила левую косу, а вешнее пламя полыхало все сильнее, и по дареному валуну плясали янтарные блики.

– Гей, – велела алатка притихшим дурехам, – весна началась. Радуйтесь!

– Отца нельзя не полюбить… – мысли Кримхильде сейчас были далеко и как бы не в фамильной спальне.

– Ну так его и полюбят, – алатка завертела головой, оглядывая разряженных истуканов. – А хороша ночка. Серебряная, да мы не хуже! Чего тоскуем, красавицы? У молодых свои дела, а у нас свои. Радуйтесь!

Что гаунау через костры не скачут, Матильда помнила, но огонь манил, звал, тряс рыжими вихрами и словно бы пел…

С ней! В Агарисе не молодость была, а так, спячка зимняя: вроде и жива, а вроде и нет, только и оставалось, что до стыдных снов напиваться. А молодость не уходила, цеплялась за каждую трещинку, чтобы хоть как-то доцвести, а потом гроза снесла все, и жизнь полыхнула сухой травой. Пусть ненадолго, зато жарко.

– Кримхильде, а чего вы через костры не прыгаете?

– Не знаю… Не принято.

– Но оно хоть не под запретом?

– Нет… Наверное, нет.

– «Наверное»… Выходи замуж за твоего отца я, прыгали б сейчас как миленькие!

Скрипки б сюда, или того лучше – гитару кэналлийскую! Она тоже манит и как бы не дальше, только руки в кровь разбить можно… Но попробуй иначе поджечь сердце, не выйдет! Своей крови бояться – все одно, что жить в тине и не замечать, как тина эта кровью становится. И будет вместо тебя кусок болота мармалюцам на радость, хоть и мармалюцам огонь нужен. Своего нет, чужой высосать норовят вместе с жизнью, но через костер изломный нечисти не перескочить, и перескочивших до нового Излома не одолеть. А там новый огонь будет, чистый, сильный, а потом опять, и так до скончания времен. Пока боговы охотнички Смерть гонят, Жизнь нам достается, что с ней сотворишь, то и будет!

– Матишка, ты что? Забоялась?

– Я? Ну и дурень ты, Ферек!

Ферек? Нет, Робер… Иноходец Эпинэ… Тоже было, много чего было, но и то, что есть – неплохо!

Кто-то весело и звонко хохочет, кто-то бьет по струнам. Льется в бокалы вино, приближается гроза, и на вцепившихся в древнюю кладку лозах распускаются алые цветы, становятся огнем, бегут вверх, чтобы вспыхнуть новым солнцем…

Матильда все-таки прыгнула. За мгновенье до того, как к дубу примчался Лауэншельд, размахивая, словно знаменем, девичьей сорочкой. Его величество Хайнрих не опозорился.

1 год К. Вт. 1-й день Весенних Скал

«Нестерпимая головная боль», вынудившая графиню Савиньяк покинуть общество, ожидаемо отступила, едва мать с сыном добрались до своих апартаментов. Праздничную ночь предстояло провести именно здесь, в почти семейном кругу, и Эмиля это слегка тревожило. Он торчал в Старой Придде третий день, но с Франческой толком так и не объяснился, все время что-то да мешало… Не то гости, не то зима, не то они сами. Дни заполняла предпраздничная суета, ночи же не заполняло ничего: окна на севере к зиме замазывают, а проверять, открыта ли дверь, Эмиль не стал. И дело было отнюдь не в спавшей поблизости матери. Странные сны и еще более странные письма превратили встречу живых людей в какие-то… маневры на болотах: туман, призрачные огни и трясина.

– Рудольф всегда рад послушать свежие армейские байки, – мать тоже думала о своем. – Их ему откровенно не хватает.

– Даже не знаю… – Эмиль и впрямь сегодня соображал не лучшим образом. – Из последнего на байку тянет разве что окрысевший Укбан. Но не за столом же было…

– Вы стали скучно жить? – темные глаза знакомо сощурились. Может, с ней посоветоваться? Не сейчас, само собой… – Досадно.

– Мы готовимся брать Олларию, дел невпроворот. Рудольфу это, может, и интересно, а дамам Ноймаринен?

– Дамы Ноймаринен умеют находить себе занятие, – мать легонько повела плечами, словно замерзла. – Мне сегодня не хватало алвасетского плаща…

– Напиши Рокэ, – посоветовал маршал, которому тоже все ощутимей чего-то недоставало, – ты же всегда пишешь.

– Сказочки. Последнее время меня тянет написать про хвастливого кролика, призовую лошадь и кошку с хорошей памятью.

– Интересное сочетание. Кошка может стать свидетелем, и вряд ли против лошади. Что натворил кролик?

– Ничего, но ему не хотелось, чтобы его считали вершителем… Эмиль, я всерьез опасаюсь за Франческу. Еще немного, и ей придется пить шадди по-эйнрехтски. На твоем месте я бы этого не допустила.

– Я так и сделаю, заодно и герцогиню на твой счет успокою. – Мать хочет остаться одна, а Излом на то и Излом, чтобы все решилось. Зимний излом решил судьбу кампании, Весенний решит судьбу любви.

Заснеженные дворы маршал перебежал без плаща. Ночка выдалась морозной, но холода Эмиль не чувствовал, напротив, внезапно захотелось по-собачьи вываляться в снегу, но что позволительно в Торке и даже в Тарме, в Старой Придде не поймут. Здесь ничего не поймут. Бедный Рудольф!

– Господин маршал…

– Давенпорт? Давайте-ка со мной!