Вера Камша - Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню [litres]

– Да, господин маршал. Куда?

– К дамам и девицам. – Прозвучало двусмысленно, но угодивший в адъютанты капитан, кажется, понял правильно. – Вам здесь не скучно? Не хотите, не отвечайте.

Врать Давенпорт не стал, хоть, похоже, сначала и собирался. По армии он скучал, но беднягу убедили, что убийце мерзавца Рокслея нужно торчать при дворе и пугать возможных предателей.

– Пистолеты у вас, надеюсь, морисские? Если нет, я пришлю, и в любом случае сегодня вы не при герцоге.

– До полудня я свободен.

– Значит, будете при мне! Вам нужно счастье?

– Простите?

– Счастье, говорю, вам нужно?

Не доходит, смотрит как на сумасшедшего. Нет, дошло! Недоуменье перетекает в улыбку, светлую до блаженства.

– Да, господин маршал. Счастье мне нужно.

– А раз так, сидеть нам вместе до утра, это я вам как брат сакацкого господаря говорю.

Довод подействовал, но Эмиль для верности подхватил капитана, которого вдруг стало до одури жаль, под руку и поволок через уже вполне дворцовые залы. Гостей и в полночь-то было немного, сейчас же осталось всего ничего, но музыка еще играла, а в Южной гостиной с алыми, цветов покойной королевы, занавесями пили шадди. Как и предполагала мать – по-эйнрехтски.

Райнштайнер поднялся со своего места, когда весне, если верить забившимся в угол часам, исполнился час.

– Регент и первый маршал Талига задерживается, – со всей торжественностью напомнил бергер, – соответственно, праздничный тост переходит к маршалу от кавалерии и Проэмперадору Олларии герцогу Эпинэ. Мы уже встретили весну, и сейчас самое время сказать о том, что надлежит сделать до следующего снега.

– Да? – застигнутый врасплох Иноходец растерялся, к тому же у него совершенно не к месту и без всякого вина закружилась голова. – Даже не знаю… Ойген, вы скажете лучше меня. Или Валентин…

– Или виконт Сэ, который всегда может выпить за свою шляпу, – барон блеснул зубами, как делал всегда, когда шутил. – Тем не менее я готов завершить тост, но лишь завершить. Наши бокалы мы наполнили, так поднимем их. Маршал, мы вас слушаем.

– Хорошо, – спорить с Ойгеном бесполезно, но что говорить-то? – Я бы хотел… Хотел, чтобы Осенний излом вы… мы все встретили у меня… В старом замке на Марикьярском холме. Разумеется, если мы управимся с Олларией и… со всем остальным.

– Нам придется поторопиться, – сообщил барон, – но это вполне возможно. Я принимаю ваше приглашение и продолжаю тост.

Мы – я говорю «мы», имея в виду не здесь собравшихся, а всех людей в целом – слишком озабочены сиюминутными делами, чтобы оценить время, в котором нам выпало родиться. Когда клирики клеймят паству за гордыню, они правы, хотя зачастую сами подвержены тому, что якобы порицают. Гордыня – это отнюдь не отказ встать на колени перед изображением Создателя. И не нежелание признать себя жалкой пылинкой, а грехами – то, что велит церковь. От нас зависит довольно, чтобы не считать себя ничтожеством, а отцы церкви способны не только на ошибки, но и на подлости. Их мнение слишком часто меняется, чтобы принимать его безоговорочно. Герцог Придд был прав, высылая из Марагоны оскорблявшего память погибших проповедника.

– Благодарю вас, – Придд вежливо приподнял свой бокал, а Эпинэ невежливо хлебнул из своего. Голова кружиться меньше не стала, как и больше. – Господин барон, я в свою очередь согласен с тем, что самоуважение не может считаться пороком.

– Это очевидно, – с довольным видом подтвердил бергер. – Самоуважение и гордость с гордыней несовместимы и ей ненавистны.

– Ойген, – неожиданно для самого себя вмешался Эпинэ, – так чем все-таки обуян Леворукий?

– Я не готов рассуждать о том, в чьем существовании сомневаюсь, к тому же мы рискуем позабыть о празднике. – Райнштайнер не садился, следовательно, он все еще произносил тост. – Сейчас для нас важно уяснить, что гордыней является осознание себя средоточием мира. Обуянные гордыней не в состоянии за своими делами, замыслами и обидами увидеть главное и общее для всех.

Удачи и успехи они приписывают исключительно себе или вообще не замечают, полагая естественными, а в неудачах обвиняют других, судьбу или высшие силы, как бы мы их ни назвали. Эти господа всегда готовы возроптать, будучи обойдены по службе или в завещании, даже если это справедливо. Готовы возненавидеть не оценившую их девицу, счастливого соперника и просто шутника, задевшего их самолюбие. В обычные годы это не столь опасно, но в Великий Излом истинный маяк гаснет, а ложные горят особенно ярко. Выбор перестает быть делом одной лишь совести, поскольку он так или иначе влияет на то, что народ гоганов очень удачно назвал Шаром Судеб…

Барон по своему обыкновению раскладывал всё… нет, не по полкам – по ножнам и ольстрам. Мало того, о чем-то подобном не раз рассуждали и Енниоль с Левием, да и сам Робер пытался уразуметь, что за безумие творится вокруг, но следить за мыслью Райнштайнера отчего-то не получалось. Голова упорно кружилась, одни слова словно бы куда-то проваливались, зато другие обрастали эхом, к тому же поблизости негромко заиграла гитара. Робер огляделся и никого не увидел, только столкнулся с растерянным взглядом Арно. Тоже услышал? Но не прерывать же барона… Эпинэ покосился на Валентина, тот с наисерьезнейшей миной внимал продолжавшему рассуждать барону. Гитару Придд либо не слышал, либо она ему не мешала. Отчаявшись понять хоть что-то, Иноходец, не дожидаясь тоста, залпом осушил свой бокал. «Змеиная кровь» оставила на губах привкус осенней горечи.

– Эту боль уже выжгли грозы, – утешила непонятная гитара, – это сердце опять забьется…

Сердце забилось в самом деле, вернее, оно заколотилось – бешено, неистово, как в бою или во время скачки, – в ушах зашумело. Робер рванул воротник и, пошатываясь, выбрался из-за стола. Его не окликнули, то ли из вежливости, то ли просто ничего не заметили.

– Блистательный знает, куда идти?

Мэллит! А говорили, она уехала в Липпе… Стоп, почему «говорили», он же сам видел исчезающих в снегах гаунау!

– Ты вернулась? Когда? Погоди… Ты ранена?!

– Эту кровь уже смыло в море… Блистательный знает, куда идти?

– Нет… Знаю. – На гитаре здесь может играть только Рокэ, но почему он не выходит к столу? – Тебя привез Монсеньор?

– Во имя Огнеглазого Флоха! – девушка привстала на цыпочки, положив руки Роберу на плечи. – Возвращайся!

– Но я никуда не ухожу, это ты вернулась.

– Тебя зовут, ты идешь.

– Мэлхен, ты-то здесь откуда? – Арно без мундира, в руке окровавленная шпага, но сам улыбается. Значит, победил. – Было ж сказано ждать! А, ладно! Господин маршал, нам не пора?

Да, в самом деле пора, только откуда в аконском особнячке такая лестница? Похожа на лаикскую, но камень под ногами светлый. В окна бьет яркий солнечный свет, на витражах – кони, белые и черные. Когда день встречается с ночью, а ночь – с днем, в небесах расцветают маки, много маков…