Вера Камша - Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню [litres]

– Это больше не свечи, мы танцуем под звездами… Вам так не кажется?

– Мне кажется, что это сон. Подари мне горящие дельфиниумы.

– У меня их нет. В этой жизни нет. Но я могу подарить горящего себя.

– Навеки?

– Пока не сгорю… До рассвета должно хватить.

1 год К. Вт. 1-й день Весенних Скал

Уходить из весны трудно, тем паче без особых надежд на лето, да и стоит ли? Рокэ был прав, они оба были правы. Всё подтвердилось, все отозвались, так почему бы не подарить себе пару часов солнечной бесконечности? Будет что вспоминать на краю: цветущая степь всяко лучше дорогих людей, ведь колокольчики и облака не плачут. Спасая в том числе и их, ты не причинишь им боли своим уходом, они о тебе знать не знают и ничего не почувствуют, так и будут клониться к земле или плыть в вышине, равно оттеняя величавую небесную синь.

Искушение спрыгнуть в траву становилось неодолимым, и Лионель резко послал Грато в галоп. Послал, осознавая, что мориска с ним сейчас нет. Грато помахивает хвостом над торбой овса в слякотной зимней Варасте, а сам маршал… что он делал и делал ли, утром скажет Уилер, хотя нельзя исключить и временного исчезновения, которое при определенных условиях может стать вечным. Как у пропавшего из закрытой комнаты Адриана.

Карьером долго не проскачешь, если, конечно, тебе дорога лошадь, но под рассветными небесами Грато не уставал, удостоверяя, что вокруг не весна, не степь и, пожалуй, не жизнь. Все прочее казалось настоящим – и стук копыт, и бьющий в лицо юный ветер, и вырастающая на горизонте белая гряда. Савиньяк повернул к ней, притворявшийся мориском вихрь не спорил. Они взлетели на пологий холм и там, среди белых валунов, Ли придержал коня и огляделся. Левый склон заливало солнце, правый терялся в сероватой мгле, которая могла скрывать то, что он собирался отыскать. Маршал небрежно растрепал серебристую гриву и спешился. То, что он шагнет в туман, Ли знал, потому и позволил себе задержаться на вершине. Как оказалось – к лучшему, поскольку из солнечного сиянья вылетел еще один всадник. Арно явно знал, куда гонит Кана, оставалось стоять и ждать, вбирая взглядом весенние изумруды. Малыш уверенно свернул к холму, пресловутую шляпу он где-то посеял, зато эфес шпаги украшала алая девичья лента. Ну хоть Гизеллу забыл, и на том спасибо…

– Уф, – братец был явно собой доволен. – Насилу догнал!

– И совершенно зря, – суховато сообщил Ли, – тебе нужно на восток. Туда, где все и солнышко.

– Я с тобой…

– Нет. – Именно так они играли в гляделки с Рокэ, и Ли уступил, потому что понял, как сделать спор ненужным. Малыш просто уступил. – Ты будешь мешать. Когда проснешься, расскажи свой сон Валентину, если, конечно, что-то запомнишь.

– Я не сплю!

– Более подходящего слова я пока не подобрал. Ты отмечал Излом и, возможно, напился. Что ты помнишь?

– Ну… Мы и впрямь праздновали.

– Кто «мы»?

– Не знаю… Все, наверное… Рокэ играл, матери эта песня нравится…

– Значит, он еще и пел?

– Да… То есть нет… Кажется, нет. Эпинэ куда-то пошел, я – за ним.

– Почему?

– Да не знаю я! Наверное, это в самом деле сон.

– Почему ты так решил?

– Возле Аконы ничего похожего нет, и зима куда-то делась.

– Дружба с Приддом способствует развитию логики. – Надо прощаться! Леворукий знает, что Малыш запомнит, но тревогу в Акону ему лучше не тащить.

– Ли… Там что, Лаик?!

– Возможно. – Вскочить в седло, разобрать поводья. Грато мотнул головой, выказывая готовность идти в туман, но в огонь пойдет не он, а клейменная Молнией Проныра. – Давно собирался тебе сказать… Солдаты либо хотят денег, либо дерутся за то же, за что и мы. Лошади верят всадникам. Не стоит их брать туда, куда идешь, не слишком собираясь вернуться.

– Рокэ взял Моро.

– То, что он затевал, требовало не просто лошади. – Не надо было упоминать Придда, с того станется догадаться… – Если можешь сделать, что нужно, сохранив при этом коня, сохрани.

– А люди, которые идут за тобой, именно за тобой? Их ты не жалеешь?

– Нет. Человек для человека не должен быть средоточием вселенной. Я готов пощадить лошадь, но не преданного глупца. Беречь – само собой по возможности – разумней тех, кто готов умереть за то же, за что и ты. Осознанно умереть. Тогда после уже твоей смерти останется, кому думать и драться.

– Так ты оставлял Грато Эмилю поэтому?

– В том числе. – Сдерживать неуместные порывы сложно, но объятий не будет, не будет даже растрепанной шевелюры. – Хотя важней было убедить всех, что я никуда не делся. Всё, капитан Савиньяк, отправляйтесь в Акону, вы мне здесь без надобности.

– А ты мне во сне не маршал!

– Мне этого и не требуется. – Здесь «подобный Флоху» больше маршала, хоть бы и Первого. – Арно из дома Савиньяк, уходи. Я сказал, ты услышал. Прочь!

Франческа вышла, не допив свой бокал и оставив на спинке кресла белую, шитую серебром шаль. Она не простилась, даже ничего не шепнула будущей свекрови; она еще могла вернуться, только Марсель не сомневался в обратном. В комнате стало пусто, хотя шесть человек за столом и болтали о всякой ерунде, потому что сейчас ерундой было все, кроме решения госпожи Скварца.

– Граф Дорак оделся со всем тщанием, но в танцах не участвовал, даже в самом первом, – Валме с гордым равнодушием взял оливку, – видимо, обострилась сердечная болезнь.

– Видимо, – откликнулась витавшая в собственных облаках графиня. – Однако это вряд ли что-то серьезное.

– Да, будь иначе, виконт Дарзье отца бы не покинул…

– Просто сегодня не было Арно, – вмешалась Айрис, – вот Дурзье и расхрабрился.

– Виконт Дарзье усвоил преподанный ему урок. – Чарльз, хоть и был влюблен в свою Мелхен, аппетита не лишился, но это как раз не удивляло. Столом Савиньяки, то есть Фарнэби и Валмоны, могли гордиться: сыры и вина прибыли от папеньки, а десерты сотворил бывший дядюшкин буфетчик.

– Проще говоря, мерзавчик испугался до почти порядочности. Напиши об этом Малышу. – Эмиль Савиньяк поцеловал матери руку и вышел, напоследок блеснув мундирным шитьем. Все стало окончательно ясно. Марсель подавил неуместную для будущего соправителя Ургота досаду и перевел взгляд на стол: ближайшая к осененному белой шалью креслу сырная тарелка была на треть пуста. Франческа ценила ароматные деликатесы, чего удивляться возникшему меж папенькой и госпожой Скварца пониманию, а сердце… Способно ли сердце поэта оплакивать потерю женщины, любящей сыры и мундиры? Способно ли оно утешиться средь юных, опять-таки увлеченных мундирами дев, и утопить печаль в вине и суфле?

– Я пойду, – внезапно заявила толком не дожевавшая пирожное Иоланта, – с госпожи графини нас хватит! Айрис, не дергай меня, пожалуйста! Это наше… воспитание – сплошное вранье! Все такие душечки-сюсюшечки… а потом ленты лопаются!