Генри Олди - Если герой приходит [СИ litres]

Его убили. Здесь, сейчас.

– Гермий! – воззвал я в отчаянии. – Ты же обещал!

«Я обещал покровительство тебе, – ответил бог, прячась в моей памяти. – Тебе, а не твоему отцу. И не брату твоему. Был бы он тебе хотя бы родной…»

Удар в плечо. Я пошатнулся, чуть не упал с колесницы. Правая рука безвольно повисла плетью. Боли не было. Просто руки тоже не стало. Можно было решить, что какой-то бог наказал руку-изменницу за отказ тронуть Делиадово лицо.

Они бежали ко мне. Конокрады. Трое? Четверо? Вихрастый парень на бегу вкладывал в пращу новый камень. Совсем еще молодой, на два-три года старше меня. Ровесник Делиада. Убийца Делиада.

Вы все убийцы. Все, без исключения.

Я выпрямился. Встал в полный рост, сколько там его у меня было. До Агрия не добраться. Оружия нет. Рука не действует. Не важно. Это пустяки. Жалкие оправдания.

– Убью. Я убью тебя.

Произнес ли я это вслух? Не знаю.

Передо мной больше не было конокрадов. Люди? Откуда здесь люди?! Передо мной бесновалась Химера, многотелое чудовище. Рычала, блеяла, шипела. Храм сожжен, брат убит. Я дал обещание, я сдержу слово.

Набирая силу, взревел шторм. Жалкий щенок на колеснице, я был бурей. Тяжкий гнев бросал тучи на скалы. Гнал валы, вскипал пеной ярости, рвался наружу – захлестну, опрокину, утоплю. Размозжу о крепостную стену утесов…

Всех, кто повинен.

Что это? Радуга? Ее не было в небе над долиной, радуга горела во мне. Косматый огнистый лук звенел от напряжения. Лук? Меч? Пламенный аор в руке великана. Исполин, рожденный латным и оружным, достал макушкой до облаков, расправил плечи.

Топтать. Рубить. Рвать.

Я был великан. Я был бог. Я был чудовище. Тысяча глаз Аргуса? Сто драконьих голов Тифона? Сотня рук гекатонхейра? У меня были ноги – столько, что и не счесть. Сильные ноги с твердыми как бронза копытами. Есть ли в мире что-то, чем лучше раскалывать черепа? ломать кости?! Пара гнедых в упряжке? Это я! Серый в яблоках Агрий, свирепей льва? Я! Старая кобыла Меланиппа? Табун, который она ведет?

Тридцать раз я!

Десятки глоток, не имеющих ничего общего с человеческими, исторгли рев, безумный хохот, бешеное ржание. Делиад, брат мой! Хочешь жертвенной крови? Пей вдосталь!

Кровь на вкус соленая, как любая другая. Как моя собственная.

Кровь на вкус сладкая.

– …да, господин мой, твой сын. Твой младший сын.

Казни меня. Казни любой смертью.

Только не отдавай ему на растерзание.

– …да, он стоял. Люди так не стоят. Нет, господин мой, я далек от оскорблений. Он стоял на двух лошадях. Тех, которые были в упряжке. Он стоял на их спинах, широко расставив ноги.

Стоял и не падал.

– …они тоже стояли, господин мой. Упряжные лошади. Если бы я не знал, что они из плоти и крови, я счел бы их статуями. Они не шевелились, вросли в землю. Даже ушами не стригли. На них устоял бы и ребенок.

Нет, ваш сын не ребенок. Я не знаю, как его назвать.

– …табун. Они кинулись на нас, ваши кони. Кинулись точно волчья стая. Они были пальцы. Нет, я не сумасшедший. Они были как пальцы одной руки. Я никогда не видел, чтобы табун вел себя так.

Говорят, у вас лучшие кони на всем Пелопоннесе. У вас самые страшные кони, господин. Лучше бы я пошел охотиться на львов.

– …да, зубами. Вы видели трупы, господин мой. Я не вру, это легко определить с первого взгляда. Помните: волчья стая? Если бы лошади просто били нас копытами, я бы еще понял. Они рвали нас зубами, как хищники. Я сам видел, как вожак вцепился Автомедонту в шею. Мотнул головой, поднял в воздух. Когда Автомедонт упал на землю, вожак оторвал ему кисть руки.

Да, Автомедонт. Это он убил второго вашего сына.

– …мне повезло. Я калека. До конца моих дней.

А может, не повезло. Сколько их осталось, этих дней? Казните меня, господин мой. Самой лютой казнью, какую сочтете достойной местью за сына. Я буду благословлять вас до последнего вздоха.

Только ему не отдавайте.

Женщины рыдали. Царапали ногтями щеки. Рвали на себе волосы. Посыпали головы пеплом, взятым из очага. Раздирали одежды. Эвримеда молчала, словно онемела.

Окаменела.

Она молчала и раньше, когда я привез во дворец мертвого брата. Молчала, омывая тело Делиада. Служанки дивились: ни слезинки. Ни всхлипа. Ни вздоха. Жили только руки: вот они берут тряпицу. Вот смачивают тряпицу в воде. Скользят по трупу сына. Все повторяется: тряпица, вода, движение. Пирена мать омывала иначе, крича и стеная. Обугленного Пирена было страшно видеть, не то что мыть для погребения. Ягненок на вертеле, забытый нерадивым поваром над огнем, выглядел бы лучше.

Делиад лежал, как живой.

Я не видел омовения. Это дело женщин, мужчин туда не пускали. Я его слышал. Плач, вой, горестные выкрики. И молчание мамы. Его я слышал громче всего. Про руки и тряпицу позже рассказала Аглая. Она это рассказывала всем желающим. Люди слушали, затаив дыхание, словно рассказ о небывалом подвиге.

Чистого Делиада умастили оливковым маслом, смешанным с благовониями. Увенчали сельдереем и еловыми ветвями. Облачили в белый хитон. Скололи ткань на плечах золотыми фибулами. Формой заколки напоминали боевые шлемы. Казалось, два воина пришли охранять молодого господина.

Кусочек золота в рот – заплатить Харону-перевозчику, иначе не пустит в челнок. Медовую лепешку в сжатые пальцы – задобрить пса преисподней, трехглавого Кербера. Аромат гиацинта и майорана – посвященные Гермию Душеводителю, эти запахи должны были обеспечить душе покойного удачу на подземных дорогах.

Все, дело сделано.

Тело вынесли в мегарон, где уже подготовили погребальное ложе. Здесь – головой к стене, ногами к дверям – Делиад должен был лежать до завтрашнего дня. Закончить погребение сегодня до захода солнца не представлялось возможным. Хоронить же после заката значило оскорбить светоносного Гелиоса. Мертвому все равно, в Аиде солнца нет. Солнце нужно живым, никто не хотел навлечь на себя гнев сияющего бога.

Женщин пускали в главный зал без разбора: кто, откуда, чья родня. Такой день, все можно – лишь бы плакали. Они расселись на полу вдоль стен: хор в белых масках. На щеках красные пятна, глаза тоже покраснели от слез. Мама стояла у очага, скрестив руки на груди. Ее лицо было маской, как у всех. Чисто белой, без яркой краски.

Рядом с ложем выставили глиняные черпаки. У порога стоял сосуд побольше, с водой. Каждый, кто явился для скорби, при входе и выходе омывал руки. Затем влажными ладонями он проводил по лицу, дабы очиститься от скверны. Воду принесли из источника Пирена, так приказал отец.

Да, отец.

Безмятежный, сосредоточенный, он пугал окружающих не меньше безмолвной мамы. Мы с Алкименом тенями ходили за ним. Время от времени отец подзывал меня жестом, обнимал за плечи. Ничего не говорил, просто касался. Когда же отпускал, голос его делался тверже. В следующем году ему исполнится сорок лет, думал я, глядя на седые пряди в отцовских волосах. Боги, да ведь он уже старик! Ну конечно, старик! Как он выносит все это?